Page 329 - Рассказы. Повести. Пьесы

проститься. У нее горели все лампадки, пахло ладаном, а сама она сидела у окна и вязала
чулок из красной шерсти.
— Мало с нами пожил, — сказала она. — Заскучал небось? Ох-тех-те… Живем мы
хорошо, всего у нас много, и свадьбу твою сыграли порядком, правильно; старик сказывал:
две тысячи пошло. Одно слово, живем, как купцы, только вот скучно у нас. Уж очень народ
обижаем. Сердце мое болит, дружок, обижаем как — и боже мой! Лошадь ли меняем,
покупаем ли что, работника ли нанимаем — на всем обман. Обман и обман. Постное масло в
лавке горькое, тухлое, у людей деготь лучше. Да нешто, скажи на милость, нельзя хорошим
маслом торговать?
— Кто к чему приставлен, мамаша.
— Да ведь умирать надо? Ой-ой, право, поговорил бы ты с отцом!..
— А вы бы сами поговорили.
— Н-ну! Я ему свое, а он мне, как ты, в одно слово: кто к чему приставлен. На том
свете так тебе и станут разбирать, кто к чему приставлен. У бога суд праведный.
— Конечно, никто не станет разбирать, — сказал Анисим и вздохнул. — Бога-то ведь,
всё равно, нет, мамаша. Чего уж там разбирать!
Варвара посмотрела на него с удивлением, и засмеялась, и всплеснула руками. Оттого,
что она так искренно удивилась его словам и смотрела на него как на чудака, он смутился.
— Бог, может, и есть, а только веры нет, — сказал он. — Когда меня венчали, мне было
не по себе. Как вот возьмешь из-под курицы яйцо, а в нем цыпленок пищит, так во мне
совесть вдруг запищала, и, пока меня венчали, я всё думал: есть бог! А как вышел из церкви
— и ничего. Да и откуда мне знать, есть бог или нет? Нас с малолетства не тому учили, и
младенец еще мать сосет, а его только одному и учат: кто к чему приставлен. Папаша ведь
тоже в бога не верует. Вы как-то сказывали, что у Гунторева баранов угнали… Я нашел: это
шикаловский мужик украл; он украл, а шкурки-то у папаши… Вот вам и вера!
Анисим подмигнул глазом и покачал головой.
— И старшина тоже не верит в бога, — продолжал он, — и писарь тоже, и дьячок тоже.
А ежели они ходят в церковь и посты соблюдают, так это для того, чтобы люди про них худо
не говорили, и на тот случай, что, может, и в самом деле страшный суд будет. Теперь так
говорят, будто конец света пришел оттого, что народ ослабел, родителей не почитают и
прочее. Это пустяки. Я так, мамаша, понимаю, что всё горе оттого, что совести мало в
людях. Я вижу насквозь, мамаша, и понимаю. Ежели у человека рубаха краденая, я вижу.
Человек сидит в трактире, и вам так кажется, будто он чай пьет и больше ничего, а я, чай-то
чаем, вижу еще, что в нем совести нет. Так целый день ходишь — и ни одного человека с
совестью. И вся причина, потому что не знают, есть бог или нет… Ну-с, мамаша, прощайте.
Оставайтесь живы и здоровы, не поминайте лихом.
Анисим поклонился Варваре в ноги.
— Благодарим вас за всё, мамаша, — сказал он. — Нашему семейству от вас большая
польза. Вы очень приличная женщина, и я вами много доволен.
Растроганный Анисим вышел, но опять вернулся и сказал:
— Меня Самородов впутал в одно дело: богат буду или пропаду. Ежели что случится,
уж вы тогда, мамаша, утешьте моего родителя.
— Ну вот, что там! Ох-тех-те… Бог милостив. А ты бы, Анисим, этих-тех, жену бы
свою приласкал, а то глядите друг на дружку надутые оба; хоть бы усмехнулись, право.
— Да какая-то она чудная… — сказал Анисим и вздохнул. — Не понимает ничего,
молчит всё. Молода очень, пускай подрастет…
У крыльца уже стоял высокий, сытый, белый жеребец, запряженный в шарабан.
Старик Цыбукин разбежался, и сел молодцевато, и взял вожжи. Анисим поцеловался с
Варварой, с Аксиньей и с братом. На крыльце стояла также Липа, стояла неподвижно и
смотрела в сторону, как будто вышла не провожать, а так, неизвестно зачем. Анисим
подошел к ней и прикоснулся губами к ее щеке слегка, чуть-чуть.
— Прощай, — сказал он.