Page 330 - Рассказы. Повести. Пьесы

И она, не поглядев на него, улыбнулась как-то странно; лицо у нее задрожало, и всем
почему-то стало жаль ее. Анисим тоже сел с подскоком и подбоченился, так как считал себя
красивым.
Когда выезжали из оврага наверх, то Анисим всё оглядывался назад, на село. Был
теплый, ясный день. В первый раз выгнали скотину, и около стада ходили девушки и бабы,
одетые по-праздничному. Бурый бык ревел, радуясь свободе, и рыл передними ногами
землю. Всюду, и вверху, и внизу, пели жаворонки. Анисим оглядывался на церковь,
стройную, беленькую — ее недавно побелили, — и вспомнил, как пять дней назад молился в
ней; оглянулся на школу с зеленой крышей, на речку, в которой когда-то купался и удил
рыбу, и радость колыхнулась в груди, и захотелось, чтобы вдруг из земли выросла стена и не
пустила бы его дальше и он остался бы только с одним прошлым.
На станции подошли к буфету и выпили по рюмке хересу. Старик полез в карман за
кошельком, чтобы заплатить.
— Я угощаю! — сказал Анисим.
Старик в умилении похлопал его по плечу и подмигнул буфетчику: вот-де какой у меня
сын.
— Остался бы ты, Анисим, дома, при деле, — сказал он, — цены бы тебе не было! Я бы
тебя, сынок, озолотил с головы до ног.
— Никак нельзя, папаша.
Херес был кисловатый, пахло от него сургучом, но выпили еще по рюмке.
Когда старик вернулся со станции, то в первую минуту не узнал своей младшей
невестки. Как только муж выехал со двора, Липа изменилась, вдруг повеселела. Босая, в
старой, поношенной юбке, засучив рукава до плеч, она мыла в сенях лестницу и пела тонким
серебристым голоском, а когда выносила большую лохань с помоями и глядела на солнце со
своей детской улыбкой, то было похоже, что это тоже жаворонок.
Старый работник, который проходил мимо крыльца, покачал головой и крякнул.
— Да и невестки же у тебя, Григорий Петров, бог тебе послал! — сказал он. — Не
бабы, а чистый клад!

V

8 июля, в пятницу, Елизаров, по прозванию Костыль, и Липа возвращались из села
Казанского, куда они ходили на богомолье, по случаю храмового праздника — Казанской
божией матери. Далеко позади шла мать Липы Прасковья, которая всё отставала, так как
была больна и задыхалась. Время было близко к вечеру.
— А-аа!.. — удивлялся Костыль, слушая Липу. — А-а!.. Ну-у?
— Я, Илья Макарыч, до варенья очень охотница, — говорила Липа. — Сяду себе в
уголочке и всё чай пью с вареньем. Или с Варварой Николавной вместе пьем, а оне
что-нибудь рассказывают чувствительное. У них варенья много — четыре банки. «Кушай,
говорят, Липа, не сомневайся».
— А-аа!.. Четыре банки!
— Богато живут. Чай с белой булкой; и говядины тоже сколько хочешь. Богато живут,
только страшно у них, Илья Макарыч. И-и, как страшно!
— Чего ж тебе страшно, деточка? — спросил Костыль и оглянулся, чтобы посмотреть,
далеко ли отстала Прасковья.
— Первое, как свадьбу сыграли, Анисима Григорьича боялась. Они ничего, не
обижали, а только, как подойдут ко мне близко, так по всей по мне мороз, по всем
косточкам. И ни одной ноченьки я не спала, всё тряслась и бога молила. А теперь Аксиньи
боюсь, Илья Макарыч. Она ничего, всё усмехается, а только часом взглянет в окошко, а
глазы у ней такие сердитые и горят зеленые, словно в хлеву у овцы. Хрымины Младшие ее
сбивают: «У вашего старика, говорят, есть землица Бутёкино, десятин сорок, землица,
говорят, с песочком и вода есть, так ты, говорят, Аксюша, построй от себе кирпичный завод,