Page 335 - Рассказы. Повести. Пьесы

работу на шесть лет.
Видно было, как из лавочки черным ходом вышла Аксинья; она только что отпускала
керосин и в одной руке держала бутылку, в другой — лейку, и во рту у нее были серебряные
деньги.
— А папаша где? — спросила она, шепелявя.
— На станции, — ответил работник. — «Ужо, говорит, будет потемней, тогда приеду».
И когда во дворе стало известно, что Анисим осужден в каторжные работы, кухарка в
кухне вдруг заголосила, как по покойнике, думая, что этого требует приличие:
— И на кого ты нас покинул, Анисим Григорьич, соколик ясный…
Залаяли встревоженные собаки. Варвара подбежала к окошку и, заметавшись в тоске,
стала кричать кухарке, изо всей силы напрягая голос:
— Бу-удет тебе, Степанида, бу-удет! Не томи, Христа ради!
Забыли поставить самовар, уже не соображали ни о чем. Только одна Липа никак не
могла понять, в чем дело, и продолжала носиться с ребенком.
Когда приехал старик со станции, то его уж ни о чем не спрашивали. Он поздоровался,
потом прошелся по всем комнатам молча; не ужинал.
— Похлопотать-те некому… — начала Варвара, когда они остались вдвоем. —
Говорила я, чтоб господ попросить, — не послушали тогда… Прошение бы…
— Хлопотал я! — сказал старик и махнул рукой. — Как Анисима осудили, я к тому
барину, что его защищал. «Ничего, говорит, теперь нельзя, поздно». И сам Анисим так
говорит: поздно. А всё ж я, как вышел из суда, одного адвоката договорил; задаток ему дал…
Погожу еще недельку, а там опять поеду. Что бог даст.
Старик опять молча прошелся по всем комнатам, и когда вернулся к Варваре, то сказал:
— Должно, нездоров я. В голове того… туманится. Мысли мутятся.
Он затворил дверь, чтобы не услышала Липа, и продолжал тихо:
— С деньгами у меня нехорошо. Помнишь, Анисим перед свадьбой на Фоминой привез
мне новых рублей и полтинников? Сверточек-то один я тогда спрятал, а прочие какие я
смешал со своими… И когда-то, царствие небесное, жив был дядя мой, Дмитрий Филатыч,
всё, бывало, за товаром ездил то в Москву, то в Крым. Была у него жена, и эта самая жена,
пока он, значит, за товаром ездил, с другими гуляла. Шестеро детей было. И вот, бывало,
дяденька, как выпьет, то смеется: «Никак, говорит, я не разберу, где тут мои дети, а где
чужие». Легкий характер, значит. Так и я теперь не разберу, какие у меня деньги настоящие
и какие фальшивые. И кажется, что они все фальшивые.
— Ну вот, бог с тобой!
— Покупаю на вокзале билет, даю три рубля, и думается мне, будто они фальшивые. И
страшно мне. Должно, нездоров.
— Что говорить, все под богом ходим…. Ох-тех-те… — проговорила Варвара и
покачала головой. — Надо б об этом подумать бы, Петрович… Неровен час, что случится,
человек ты немолодой. Помрешь, и гляди, без тебя б внучка не обидели. Ой, боюсь, обидят
они Никифора, обидят! Отца, считай так, уже нет, мать молодая, глупая… Записал бы ты на
него, на мальчишку-то, хоть землю, Бутёкино-то это, Петрович, право! Подумай! —
продолжала убеждать Варвара. — Мальчик-то хорошенький, жалко! Вот завтра поезжай и
напиши бумагу. Чего ждать?
— А я забыл про внучка-то… — сказал Цыбукин. — Надо поздороваться. Так ты
говоришь: мальчик ничего? Ну, что ж, пускай растет. Дай бог!
Он отворил дверь и согнутым пальцем поманил к себе Липу. Она подошла к нему с
ребенком на руках.
— Ты, Липынька, если что нужно, спрашивай, — сказал он. — И что захочешь, кушай,
мы не жалеем, была бы здорова… — Он перекрестил ребенка. — И внучка береги. Сына нет,
так внучек остался.
Слезы потекли у него по щекам; он всхлипнул и отошел. Немного погодя он лег спать и
уснул крепко, после семя бессонных ночей.