Page 334 - Рассказы. Повести. Пьесы

и бороды, оброс, уже садился в тарантас без подскока и не кричал нищим: «Бог дасьть!»
Сила у него пошла на убыль, и это было заметно по всему. Уже и люди меньше боялись, и
урядник составил в лавке протокол, хотя получал по-прежнему что следует; и три раза
вызывали в город, чтобы судить за тайную торговлю вином, и дело всё откладывалось за
неявкой свидетелей, и старик замучился.
Он часто ездил к сыну, нанимал кого-то, подавал кому-то прошения, пожертвовал
куда-то хоругвь. Смотрителю тюрьмы, в которой сидел Анисим, он поднес серебряный
подстаканник с надписью по эмали «душа меру знает» и с длинной ложечкой.
— Похлопотать-те, похлопотать-те путем некому, — говорила Варвара. — Ох-тех-те…
Попросить бы кого из господ, написали бы главным начальникам… До суда бы хоть
выпустили бы! Что парня томить-то!
Она тоже была огорчена, но пополнела, побелела, по-прежнему зажигала у себя
лампадки и смотрела, чтобы в доме всё было чисто, и угощала гостей вареньем и яблочной
пастилой. Глухой и Аксинья торговали в лавке. Затеяли новое дело — кирпичный завод в
Бутёкине, и Аксинья ездила туда почти каждый день, в тарантасе; она сама правила и при
встрече со знакомыми вытягивала шею, как змея из молодой ржи, и улыбалась наивно и
загадочно. А Липа всё играла со своим ребенком, который родился у нее перед постом. Это
был маленький ребеночек, тощенький, жалкенький, и было странно, что он кричит, смотрит
и что его считают человеком и даже называют Никифором. Он лежал в люльке, а Липа
отходила к двери и говорила кланяясь:
— Здравствуйте, Никифор Анисимыч!
И бежала к нему опрометью, и целовала. Потом отходила к двери, кланялась и опять:
— Здравствуйте, Никифор Анисимыч!
А он задирал свои красные ножки, и плач у него мешался со смехом, как у плотника
Елизарова.
Наконец был назначен суд. Старик выехал дней за пять. Потом, слышно было, из села
погнали мужиков, вызванных свидетелями; выехал и старый работник, получивший тоже
повестку.
Суд был в четверг. Но прошло уже воскресенье, а старик всё не возвращался, и не было
никаких известий. Во вторник перед вечером Варвара сидела у открытого окна и
прислушивалась: не приедет ли старик. В соседней комнате Липа играла со своим ребенком.
Она подбрасывала его на руках и говорила в восхищении:
— Ты вырастешь большо-ой, большой! Будешь ты мужи-ик, вместе на поденку
пойдем! На поденку пойдем!
— Ну-у! — обиделась Варвара. — Какую там еще поденку выдумала, глупенькая? Он у
нас купец будет!..
Липа запела тихо, но немного погодя забылась и опять:
— Вырастешь большой-ой, большой, мужи-ик будешь, вместе на поденку пойдем!
— Ну-у! Заладила!
Липа с Никифором на руках остановилась в дверях и спросила:
— Маменька, отчего я его так люблю? Отчего я его жалею так? — продолжала она
дрогнувшим голосом, и глаза у нее заблестели от слез. — Кто он? Какой он из себе? Легкий,
как перышко, как крошечка, а люблю его, люблю, как настоящего человека. Вот он ничего не
может, не говорит, а я всё понимаю, чего он своими глазочками желает.
Варвара прислушалась: донесся шум вечернего поезда, подходившего к станции. Не
приехал ли старик? Она уж не слышала и не понимала, о чем говорит Липа, не помнила, как
шло время, а только дрожала вся, и это не от страха, а от сильного любопытства. Она видела,
как прокатила телега быстро, с грохотом, полная мужиков. Это ехали со станции
возвратившиеся свидетели. С телеги, когда она катила мимо лавки, спрыгнул старый
работник и пошел во двор. Слышно было, как с ним во дворе поздоровались, спросили его о
чем-то…
— Решение прав и всего состояния, — громко сказал он, — и в Сибирь, в каторжную