Page 337 - Рассказы. Повести. Пьесы

— Взяла мою землю, так вот же тебе!
Сказавши это, Аксинья схватила ковш с кипятком и плеснула на Никифора.
После этого послышался крик, какого еще никогда не слыхали в Уклееве, и не
верилось, что небольшое, слабое существо, как Липа, может кричать так. И на дворе вдруг
стало тихо. Аксинья прошла в дом, молча, со своей прежней наивной улыбкой… Глухой всё
ходил по двору, держа в охапке белье, потом стал развешивать его опять, молча, не спеша. И
пока не вернулась кухарка с реки, никто не решался войти в кухню и взглянуть, что там.

VIII

Никифора свезли в земскую больницу, и к вечеру он умер там. Липа не стала
дожидаться, когда за ней приедут, а завернула покойника в одеяльце и понесла домой.
Больница, новая, недавно построенная, с большими окнами, стояла высоко на горе; она
вся светилась от заходившего солнца и, казалось, горела внутри. Внизу был поселок. Липа
спустилась по дороге и, не доходя до поселка, села у маленького пруда. Какая-то женщина
привела лошадь поить, и лошадь не пила.
— Чего же тебе еще? — говорила женщина тихо, в недоумении. — Чего же тебе?
Мальчик в красной рубахе, сидя у самой воды, мыл отцовские сапоги. И больше ни
души не было видно ни в поселке, ни на горе.
— Не пьет… — сказала Липа, глядя на лошадь.
Но вот женщина и мальчик с сапогами ушли, и уже никого не было видно. Солнце
легло спать и укрылось багряной золотой парчой, и длинные облака, красные и лиловые,
сторожили его покой, протянувшись по небу. Где-то далеко, неизвестно где, кричала выпь,
точно корова, запертая в сарае, заунывно и глухо.
Крик этой таинственной птицы слышали каждую весну, но не знали, какая она и где
живет. Наверху в больнице, у самого пруда в кустах, за поселком и кругом в поле,
заливались соловьи. Чьи-то года считала кукушка и всё сбивалась со счета, и опять начинала.
В пруде сердито, надрываясь, перекликались лягушки, и даже можно было разобрать слова:
«И ты такова! И ты такова!» Какой был шум! Казалось, что все эти твари кричали и пели
нарочно, чтобы никто не спал в этот весенний вечер, чтобы все, даже сердитые лягушки,
дорожили и наслаждались каждой минутой: ведь жизнь дается только один раз!
На небе светил серебряный полумесяц, было много звезд. Липа не помнила, как долго
она сидела у пруда, но когда встала и пошла, то в поселке все уже спали и не было ни одного
огня. До дома было, вероятно, верст двенадцать, но сил не хватало, не было соображения,
как идти; месяц блестел то спереди, то справа, и кричала всё та же кукушка, уже осипшим
голосом, со смехом, точно дразнила: ой, гляди, собьешься с дороги! Липа шла быстро,
потеряла с головы платок… Она глядела на небо и думала о том, где теперь душа ее
мальчика: идет ли следом за ней или носится там вверху, около звезд, и уже не думает о
своей матери? О, как одиноко в поле ночью, среди этого пения, когда сам не можешь петь,
среди непрерывных криков радости, когда сам не можешь радоваться, когда с неба смотрит
месяц, тоже одинокий, которому всё равно — весна теперь или зима, живы люди или
мертвы… Когда на душе горе, то тяжело без людей. Если бы с ней была мать, Прасковья,
или Костыль, или кухарка, или какой-нибудь мужик!
— Бу-у! — кричала выпь. — Бу-у!
И вдруг ясно послышалась человеческая речь:
— Запрягай, Вавила!
Впереди, у самой дороги, горел костер; пламени уже не было, светились одни красные
уголья. Слышно было, как жевали лошади. В потемках обозначились две подводы — одна с
бочкой, другая пониже, с мешками, и два человека: один вел лошадь, чтобы запрягать,
другой стоял около костра неподвижно, заложив назад руки. Заворчала около подводы
собака. Тот, который вел лошадь, остановился и сказал:
— Словно кто идет по дороге.