Page 339 - Рассказы. Повести. Пьесы

переселился, землю там пахал, соскучился потом по матушке России и назад вернулся в
родную деревню. Назад в Россию пешком шли; и помню, плывем мы на пароме, а я
худой-худой, рваный весь, босой, озяб, сосу корку, а проезжий господин тут какой-то на
пароме, — если помер, то царство ему небесное, — глядит на меня жалостно, слезы текут.
«Эх, говорит, хлеб твой черный, дни твои черные…» А домой приехал, как говорится, ни
кола, ни двора; баба была, да в Сибири осталась, закопали. Так, в батраках живу. А что ж?
Скажу тебе: потом было и дурное, было и хорошее. Вот и помирать не хочется, милая, еще
бы годочков двадцать пожил; значит, хорошего было больше. А велика матушка Россия! —
сказал он и опять посмотрел в стороны и оглянулся.
— Дедушка, — спросила Липа, — когда человек помрет, то сколько дней его душа
потом по земле ходит?
— А кто ж его знает! Вот спросим Вавилу — он в школу ходил. Теперь всему учат.
Вавила! — позвал старик.
— А!
— Вавила, как человек помрет, сколько дней его душа по земле ходит?
Вавила остановил лошадь и тогда уж ответил:
— Девять дён. Мой дядя Кирилла помер, так его душа в избе нашей жила потом
тринадцать дён.
— Почему ты знаешь?
— Тринадцать дён в печке стучало.
— Ну, ладно. Трогай, — сказал старик, и видно было, что ничему этому он не верил.
Около Кузьменок подводы свернули на шоссе, а Липа пошла дальше. Уже светало.
Когда она спускалась в овраг, то уклеевские избы и церковь прятались в тумане. Было
холодно, и казалось ей, что кричит всё та же кукушка.
Когда Липа вернулась домой, то скотины еще не выгоняли; все спали. Она сидела на
крыльце и ждала. Первый вышел старик; он сразу, с первого взгляда понял, что произошло, и
долго не мог выговорить ни слова и только чмокал губами.
— Эх, Липа, — проговорил он, — не уберегла ты внучка…
Разбудили Варвару. Она всплеснула руками и зарыдала и тотчас же стала убирать
ребенка.
— И мальчик-то был хорошенечкий… — приговаривала она. — Ох-тех-те… Один был
мальчик, и того не уберегла, глупенькая…
Служили панихиду утром и вечером. На другой день хоронили, и после похорон гости
и духовенство ели много и с такою жадностью, как будто давно не ели. Липа прислуживала
за столом, и батюшка, подняв вилку, на которой был соленый рыжик, сказал ей:
— Не горюйте о младенце. Таковых есть царствие небесное.
И только когда все разошлись, Липа поняла, как следует, что Никифора уже нет и не
будет, поняла и зарыдала. И она не знала, в какую комнату идти ей, чтобы рыдать, так как
чувствовала, что в этом доме после смерти мальчика ей уже нет места, что она тут ни при
чем, лишняя; и другие это тоже чувствовали.
— Ну, что голосишь там? — крикнула вдруг Аксинья, показываясь в дверях; по случаю
похорон она была одета во всё новое и напудрилась. — Замолчи!
Липа хотела перестать, но не могла, и зарыдала еще громче.
— Слышишь? — крикнула Аксинья и в сильном гневе топнула ногой. — Кому говорю?
Пошла вон со двора, и чтоб ноги твоей тут не было, каторжанка! Вон!
— Ну, ну, ну!.. — засуетился старик. — Аксюта, угомонись, матушка… Плачет,
понятное дело… дитё померло…
— Понятное дело… — передразнила его Аксинья. — Пускай переночует, а завтра
чтобы и духу ее тут не было! Понятное дело!.. — передразнила она еще раз и, засмеявшись,
направилась в лавку.
На другой день рано утром Липа ушла в Торгуево к матери.