Page 52 - Рассказы. Повести. Пьесы

Года два назад, что отлично помнил и Егорушка, Соломон в N. на ярмарке, в одном из
балаганов, рассказывал сцены из еврейского быта и пользовался большим успехом.
Напоминание об этом не произвело на Соломона никакого впечатления. Ничего не ответив,
он вышел и немного погодя вернулся с самоваром.
Сделав около стола свое дело, он пошел в сторону и, скрестив на груди руки, выставив
вперед одну ногу, уставился своими насмешливыми глазами на о. Христофора. В его позе
было что-то вызывающее, надменное и презрительное и в то же время и высшей степени
жалкое и комическое, потому что чем внушительнее становилась его поза, тем ярче
выступали на первый план его короткие брючки, куцый пиджак, карикатурный нос и вся его
птичья, ощипанная фигурка.
Мойсей Мойсеич принес из другой комнаты табурет и сел на некотором расстоянии от
стола.
— Приятного аппетиту! Чай да сахар! — начал он занимать гостей. — Кушайте на
здоровьечко. Такие редкие гости, такие редкие, а отца Христофора я уж пять годов не видал.
И никто не хочет мне сказать, чей это такой паничок хороший? — спросил он, нежно
поглядывая на Егорушку.
— Это сынок сестры Ольги Ивановны, — ответил Кузьмичов.
— А куда же он едет?
— Учиться. В гимназию его везем.
Мойсей Мойсеич из вежливости изобразил на лице своем удивление и значительно
покрутил головой.
— О, это хорошо! — сказал он, грозя самовару пальцем. — Это хорошо! Из гимназии
выйдешь такой господин, что все мы будем шапке снимать. Ты будешь умный, богатый, с
амбицией, а маменька будет радоваться. О, это хорошо!
Он помолчал немного, погладил себе колени и заговорил в почтительно-шутливом
тоне:
— Уж вы меня извините, отец Христофор, а я собираюсь написать бумагу архиерею,
что вы у купцов хлеб отбиваете. Возьму гербовую бумагу и напишу, что у отца Христофора,
значит, своих грошей мало, что он занялся коммерцией и стал шерсть продавать.
— Да, вздумал вот на старости лет… — сказал о. Христофор и засмеялся. — Записался,
брат, из попов в купцы. Теперь бы дома сидеть да богу молиться, а я скачу, аки фараон на
колеснице… Суета!
— Зато грошей будет много!
— Ну да! Дулю мне под нос, а не гроши. Товар-то ведь не мой, а зятя Михайлы!
— Отчего же он сам не поехал?
— А оттого… Матернее молоко на губах еще не обсохло. Купить-то купил шерсть, а
чтоб продать — ума нет, молод еще. Все деньги свои потратил, хотел нажиться и пыль
пустить, а сунулся туда-сюда, ему и своей цены никто не дает. Этак помыкался парень с год,
потом приходит ко мне и — «Папаша, продайте шерсть, сделайте милость! Ничего я в этих
делах не понимаю!» То-то вот и есть. Как что, так сейчас и папаша, а прежде и без папаши
можно было. Когда покупал, не спрашивался, а теперь, как приспичило, так и папаша. А что
папаша? Коли б не Иван Иваныч, так и папаша ничего б не сделал. Хлопоты с ними!
— Да, хлопотно с детьми, я вам скажу! — вздохнул Мойсей Мойсеич. — У меня у
самого шесть человек. Одного учи, другого лечи, третьего на руках носи, а когда вырастут,
так еще больше хлопот. Не только таперичка, даже в священном писании так было. Когда у
Иакова были маленькие дети, он плакал, а когда они выросли, еще хуже стал плакать!
— М-да… — согласился о. Христофор, задумчиво глядя на стакан. — Мне-то,
собственно, нечего бога гневить, я достиг предела своей жизни, как дай бог всякому… Дочек
за хороших людей определил, сынов в люди вывел и теперь свободен, свое дело сделал, хоть
на все четыре стороны иди. Живу со своей попадьей потихоньку, кушаю, пью да сплю, на
внучат радуюсь да богу молюсь, а больше мне ничего и не надо. Как сыр в масле катаюсь и
знать никого не хочу. Отродясь у меня никакого горя не было и теперь ежели б, скажем, царь