Page 55 - Рассказы. Повести. Пьесы

развернула там какую-то зеленую тряпку и достала большой ржаной пряник, в виде сердца.
— Возьми, детка, — сказала она, подавая Егорушке пряник. — У тебя теперь нету
маменьке, некому тебе гостинца дать.
Егорушка сунул в карман пряник и попятился к двери, так как был уже не в силах
дышать затхлым и кислым воздухом, в котором жили хозяева. Вернувшись в большую
комнату, он поудобней примостился на диване и уж не мешал себе думать.
Кузьмичов только что кончил считать деньги и клал их обратно в мешок. Обращался он
с ними не особенно почтительно и валил их в грязный мешок без всякой церемонии с таким
равнодушием, как будто это были не деньги, а бумажный хлам.
О. Христофор беседовал с Соломоном.
— Ну, что, Соломон премудрый? — спрашивал он, зевая и крестя рот. — Как дела?
— Это вы про какие дела говорите? — спросил Соломон и поглядел так ехидно, как
будто ему намекали на какое-нибудь преступление.
— Вообще… Что поделываешь?
— Что я поделываю? — переспросил Соломон и пожал плечами. — То же, что и все…
Вы видите: я лакей. Я лакей у брата, брат лакей у проезжающих, проезжающие лакеи у
Варламова, а если бы я имел десять миллионов, то Варламов был бы у меня лакеем.
— То есть почему же это он был бы у тебя лакеем?
— Почему? А потому, что нет такого барина или миллионера, который из-за лишней
копейки не стал бы лизать рук у жида пархатого. Я теперь жид пархатый и нищий, все на
меня смотрят, как на собаке, а если б у меня были деньги, то Варламов передо мной ломал
бы такого дурака, как Мойсей перед вами.
О. Христофор и Кузьмичов переглянулись. Ни тот, ни другой не поняли Соломона.
Кузьмичов строго и сухо поглядел на него и спросил:
— Как же ты, дурак этакой, равняешь себя с Варламовым?
— Я еще не настолько дурак, чтобы равнять себя с Варламовым, — ответил Соломон,
насмешливо оглядывая своих собеседников. — Варламов хоть и русский, но в душе он жид
пархатый; вся жизнь у него в деньгах и в наживе, а я свои деньги спалил в печке. Мне не
нужны ни деньги, ни земля, ни овцы, и не нужно, чтоб меня боялись и снимали шапки, когда
я еду. Значит, я умней вашего Варламова и больше похож на человека!
Немного погодя Егорушка сквозь полусон слышал, как Соломон голосом глухим и
сиплым от душившей его ненависти, картавя и спеша, заговорил об евреях; сначала говорил
он правильно, по-русски, потом же впал в тон рассказчиков из еврейского быта и стал
говорить, как когда-то в балагане, с утрированным еврейским акцентом.
— Постой… — перебил его о. Христофор. — Если тебе твоя вера не нравится, так ты
ее перемени, а смеяться грех; тот последний человек, кто над своей верой глумится.
— Вы ничего не понимаете! — грубо оборвал его Соломон. — Я вам говорю одно, а вы
другое…
— Вот и видно сейчас, что ты глупый человек, — вздохнул о. Христофор. — Я тебя
наставляю, как умею, а ты сердишься. Я тебе по-стариковски, потихоньку, а ты, как индюк:
бла-бла-бла! Чудак, право…
Вошел Мойсей Мойсеич. Он встревоженно поглядел на Соломона и на своих гостей, и
опять на его лице нервно задрожала кожа. Егорушка встряхнул головой и поглядел вокруг
себя; мельком он увидел лицо Соломона и как раз в тот момент, когда оно было обращено к
нему в три четверти и когда тень от его длинного носа пересекала всю левую щеку;
презрительная улыбка, смешанная с этою тенью, блестящие, насмешливые глаза, надменное
выражение и вся его ощипанная фигурка, двоясь и мелькая в глазах Егорушки, делали его
теперь похожим не на шута, а на что-то такое, что иногда снится, — вероятно, на нечистого
духа.
— Какой-то он у вас бесноватый, Мойсей Мойсеич, бог с ним! — сказал с улыбкой о.
Христофор. — Вы бы его пристроили куда-нибудь, или женили, что ли… На человека не
похож…