Page 53 - Рассказы. Повести. Пьесы

спросил: «Что тебе надобно? Чего хочешь?» Да ничего мне не надобно! Всё у меня есть и всё
слава богу. Счастливей меня во всем городе человека нет. Только вот грехов много, да ведь и
то сказать, один бог без греха. Ведь верно?
— Стало быть, верно.
— Ну, конечно, зубов нет, спину от старости ломит, то да се… одышка и всякое там…
Болею, плоть немощна, ну да ведь, сам посуди, пожил! Восьмой десяток! Не век же вековать,
надо и честь знать.
О. Христофор вдруг что-то вспомнил, прыснул в стакан и закашлялся от смеха. Мойсей
Мойсеич из приличия тоже засмеялся и закашлялся.
— Потеха! — сказал о. Христофор и махнул рукой. — Приезжает ко мне в гости
старший сын мой Гаврила. Он по медицинской части и служит в Черниговской губернии в
земских докторах… Хорошо-с… Я ему и говорю: «Вот, говорю, одышка, то да се… Ты
доктор, лечи отца!» Он сейчас меня раздел, постукал, послушал, разные там штуки… живот
помял, потом и говорит: «Вам, папаша, надо, говорит, лечиться сжатым воздухом».
О. Христофор захохотал судорожно, до слез и поднялся.
— А я ему и говорю: «Бог с ним, с этим сжатым воздухом!» — выговорил он сквозь
смех и махнул обеими руками. — Бог с ним, с этим сжатым воздухом!
Мойсей Мойсеич тоже поднялся и, взявшись за живот, залился тонким смехом,
похожим на лай болонки.
— Бог с ним, с этим сжатым воздухом! — повторил о. Христофор, хохоча.
Мойсей Мойсеич взял двумя нотами выше и закатился таким судорожным смехом, что
едва устоял на ногах.
— О, боже мой… — стонал он среди смеха. — Дайте вздохнуть… Так насмешили,
что… ох!.. — смерть моя.
Он смеялся и говорил, а сам между тем пугливо и подозрительно посматривал на
Соломона. Тот стоял в прежней позе и улыбался. Судя по его глазам и улыбке, он презирал и
ненавидел серьезно, но это так не шло к его ощипанной фигурке, что, казалось Егорушке,
вызывающую позу и едкое, презрительное выражение придал он себе нарочно, чтобы
разыграть шута и насмешить дорогих гостей.
Выпив молча стаканов шесть, Кузьмичов расчистил перед собой на столе место, взял
мешок, тот самый, который, когда он спал под бричкой, лежал у него под головой, развязал
на нем веревочку и потряс им. Из мешка посыпались на стол пачки кредитных бумажек.
— Пока время есть, давайте, отец Христофор, посчитаем, — сказал Кузьмичов.
Увидев деньги, Мойсей Мойсеич сконфузился, встал и, как деликатный человек, не
желающий знать чужих секретов, на цыпочках и балансируя руками, вышел из комнаты.
Соломон остался на своем месте.
— В рублевых пачках по скольку? — начал о. Христофор.
— По пятьдесят… В трехрублевых по девяносто… Четвертные и сторублевые по
тысячам сложены. Вы отсчитайте семь тысяч восемьсот для Варламова, а я буду считать для
Гусевича. Да глядите, не просчитайте…
Егорушка отродясь не видал такой кучи денег, какая лежала теперь на столе. Денег,
вероятно, было очень много, так как пачка в семь тысяч восемьсот, которую о. Христофор
отложил для Варламова, в сравнении со всей кучей казалась очень маленькой. В другое
время такая масса денег, быть может, поразила бы Егорушку и вызвала его на размышления
о том, сколько на эту кучу можно купить бубликов, бабок, маковников; теперь же он глядел
на нее безучастно и чувствовал только противный запах гнилых яблок и керосина, шедший
от кучи. Он был измучен тряской ездой на бричке, утомился и хотел спать. Его голову
тянуло вниз, глаза слипались и мысли путались, как нитки. Если б можно было, он с
наслаждением склонил бы голову на стол, закрыл бы глаза, чтоб не видеть лампы и пальцев,
двигавшихся над кучей, и позволил бы своим вялым, сонным мыслям еще больше
запутаться. Когда он силился не дремать, ламповый огонь, чашки и пальцы двоились,
самовар качался, а запах гнилых яблок казался еще острее и противнее.