Page 17 - Детство

Бабушка не плясала, а словно рассказывала что-то. Вот она идёт тихонько, задумавшись,
покачиваясь, поглядывая вокруг из-под руки, всё её большое тело колеблется нерешительно,
ноги щупают дорогу осторожно. Остановилась, вдруг испугавшись чего-то, лицо дрогнуло,
нахмурилось и тотчас засияло доброй, приветливой улыбкой. Откачнулась в сторону, уступая
кому-то дорогу, отводя рукой кого-то; опустив голову, замерла, прислушиваясь, улыбаясь всё
веселее, - и вдруг её сорвало с места, закружило вихрем, вся она стала стройней, выше ростом,
и уже нельзя было глаз отвести от неё - так буйно красива и мила становилась она в эти
минуты чудесного возвращения к юности!
А нянька Евгенья гудела, как труба:
В воскресенье от обедни
До полуночи плясала.
Ушла с улицы последней,
Жаль - праздника мало!
Кончив плясать, бабушка села на своё место к самовару; все хвалили её, а она, поправляя
волосы, говорила:
- А вы полноте-ка! Не видали вы настоящих-то плясуний. А вот у нас в Балахне была
девка одна, - уж и не помню чья, как звали, - так иные, глядя на её пляску, даже плакали в
радости! Глядишь, бывало, на неё, - вот тебе и праздник, и боле ничего не надо! Завидовала я
ей, грешница!
- Певцы да плясуны - первые люди на миру! - строго сказала нянька Евгенья и начала
петь что-то про царя Давида, а дядя Яков, обняв Цыганка, говорил ему:
- Тебе бы в трактирах плясать, - с ума свёл бы ты людей!..
- Мне голос иметь хочется! - жаловался Цыганок. - Ежели бы голос бог дал, десять лет я
бы попел, а после - хоть в монахи!
Все пили водку, особенно много - Григорий. Наливая ему стакан за стаканом, бабушка
предупреждала:
- Гляди, Гриша, вовсе ослепнешь!
Он отвечал солидно:
- Пускай! Мне глаза больше не надобны, - всё видел я...
Пил он не пьянея, но становился всё более разговорчивым и почти всегда говорил мне
про отца:
- Большого сердца был муж, дружок мой, Максим Савватеич...
Бабушка вздыхала, поддакивая:
- Да, господне дитя...
Всё было страшно интересно, всё держало меня в напряжении, и от всего просачивалась
в сердце какая-то тихая, неутомляющая грусть. И грусть и радость жили в людях рядом,
нераздельно почти, заменяя одна другую с неуловимой, непонятной быстротой.
Однажды дядя Яков, не очень пьяный, начал рвать на себе рубаху, яростно дёргать себя
за кудри, за редкие белесые усы, за нос и отвисшую губу.
- Что это такое, что? - выл он, обливаясь слезами. - Зачем это?
Бил себя по щекам, по лбу, в грудь и рыдал:
- Негодяй и подлец, разбитая душа!
Григорий рычал:
- Ага-а! То-то вот!..
А бабушка, тоже нетрезвая, уговаривала сына, ловя его руки:
- Полно, Яша, господь знает, чему учит!
Выпивши, она становилась ещё лучше: тёмные её глаза, улыбаясь, ищливали на всех
греющий душу свет, и, обмахивая платком разгоревшееся лицо, она певуче говорила:
- Господи, господи! Как хорошо всё! Нет, вы, глядите, как хорошо-то всё!
Это был крик её сердца, лозунг всей жизни.
Меня очень поразили слёзы и крики беззаботного дяди. Я спросил бабушку, отчего он
плакал и ругал и бил себя.