Page 20 - Детство

- Поди прочь, не верти хвостом! - крикнула бабушка, притопнув ногою. Знаешь, что не
люблю я тебя в этот день.
Она объяснила мне, что Цыганок не столько покупает на базаре, сколько ворует.
- Даст ему дед пятишницу, он на три рубля купит, а на десять украдёт, - невесело
говорила она. - Любит воровать, баловник! Раз попробовал - ладно вышло, а дома посмеялись,
похвалили за удачу, он и взял воровство в обычай. А дедушка смолоду бедности=горя досыта
отведал - под старость жаден стал, ему деньги дороже детей кровных, он рад даровщине! А
Михайло с Яковом...
Махнув рукой, она замолчала на минуту, потом, глядя в открытую табакерку, прибавила
ворчливо:
- Тут, Лёня, дела-кружева, а плела их слепая баба, где уж нам узор разобрать! Вот
поймают Иванку на воровстве - забьют до смерти...
И ещё, помолчав, она тихонько сказала:
- Эхе-хе! Правил у нас много, а правды нет...
На другой день я стал просить Цыганка, чтоб он не воровал больше.
- А то тебя будут бить до смерти...
- Не достигнут, - вывернусь: я ловкий, конь резвый! - сказал он, усмехаясь, но тотчас
грустно нахмурился. - Ведь я знаю: воровать нехорошо и опасно. Это я так себе, от скуки. И
денег я не коплю, дядья твои за неделю-то всё у меня выманят. Мне не жаль, берите! Я сыт. Он
вдруг взял меня на руки, потряс тихонько.
- Лёгкий ты, тонкий, а кости крепкие, силач будешь. Ты знаешь что: учись на гитаре
играть, проси дядю Якова, ей-богу! Мал ты ещё, вот незадача! Мал ты, а сердитый.
Дедушку-то не любишь?
- Не знаю.
- А я всех Кашириных, кроме бабани, не люблю, пускай их демон любит!
- А меня?
- Ты - не Каширин, ты - Пешков, другая кровь, другое племя...
И вдруг, стиснув меня крепко, он почти застонал:
- Эх, кабы голос мне певучий, ух ты, господи! Вот ожёг бы я народ... Иди, брат, работать
надо...
Он спустил меня на пол, всыпал в рот себе горсть мелких гвоздей и стал натягивать,
набивать на большую квадратную доску сырое полотнище чёрной материи.
Вскоре он погиб.
Случилось это так: на дворе, у ворот, лежал, прислонён к забору, большой дубовый крест
с толстым суковатым комлем. Лежал он давно. Я заметил его в первые же дни жизни в доме, -
тогда он был новее и желтей, но за осень сильно почернел под дождями. От него горько пахло
морёным дубом, и был он на тесном, грязном дворе лишний.
Его купил дядя Яков, чтобы поставить над могилою своей жены, и дал обет отнести
крест на своих плечах до кладбища в годовщину смерти её.
Этот день наступил в субботу, в начале зимы; было морозно и ветрено, с крыш сыпался
снег. Все из дома вышли на двор, дед и бабушка с тремя внучатами ещё раньше уехали на
кладбище служить панихиду; меня оставили дома в наказание за какие-то грехи.
Дядья, в одинаковых чёрных полушубках, приподняли крест с земли и встали под
крылья; Григорий и какой-то чужой человек, с трудом подняв тяжёлый комель, положили его
на широкое плечо Цыганка; он пошатнулся, расставил ноги.
- Не сдюжишь? - спросил Григорий.
- Не знаю. Тяжело будто...
Дядя Михаил сердито закричал:
- Отворяй ворота, слепой чёрт!
А дядя Яков сказал:
- Стыдись, Ванька, мы оба жиже тебя!
Но Григорий, распахивая ворота, строго посоветовал Ивану: