Page 24 - Детство

увидала их,- обмерла от радости, сердце заныло, слезы катятся,- ох, хорошо было! Ой, Ленька,
голуба душа, хорошо все у бога на небе и на земле, так хорошо...
- А у нас хорошо разве?
Осенив себя крестом, бабушка ответила:
- Слава пресвятой богородице,- все хорошо!
Это меня смущало: трудно было признать, что в доме всё хорошо; мне казалось, в нем
живётся хуже и хуже. Однажды, проходя мимо двери в комнату дяди Михаила, я видел, как
тетка Наталья, вся в белом, прижав руки ко груди, металась по комнате, вскрикивая негромко,
но страшно:
- Господи, прибери меня, уведи меня...
Молитва ее была мне понятна, и я понимал Григория, когда он ворчал:
- Ослепну, по миру пойду, и то лучше будет...
Мне хотелось, чтобы он ослеп скорее, - я попросился бы в поводыри к нему, и ходили бы
мы по миру вместе. Я уже говорил ему об этом; мастер, усмехаясь в бороду, ответил:
- Вот и ладно, и пойдём! А я буду оглашать в городе: это вот Василья Каширина,
цехового старшины, внук, от дочери! Занятно будет...
Не однажды я видел под пустыми глазами тетки Натальи синие опухоли, на жёлтом лице
её - вспухшие губы. Я спрашивал бабушку:
- Дядя бьет ее?
Вздыхая, она отвечала:
- Бьет тихонько, анафема проклятый? Дедушка не велит бить её, так он по ночам. Злой
он, а она - кисель...
И рассказывает, воодушевляясь:
- Все-таки теперь уж не бьют так, как бивали! Ну, в зубы ударит, в ухо, за косы минуту
потреплет, а ведь раньше-то часами истязали! Меня дедушка однова бил на первый день
Пасхи от обедни до вечера. Побьёт устанет, а отдохнув - опять. И вожжами н всяко.
- За что?
- Не помню уж. А вдругорядь он меня избил до полусмерти да пятеро суток есть не
давал,- еле выжила тогда. А то еще...
Это удивляло меня до онемения: бабушка была вдвое крупнее деда, и не верилось, что он
может одолеть её.
- Разве он сильнее тебя?
- Не сильнее, а старше! Кроме того - муж! 3а меня с него бог спросит, а мне заказано
терпеть...
Интересно и приятно было видеть, как она оттирала пыль с икон, чистила ризы; иконы
были богатые, в жемчугах, серебре и цветных каменьях по венчикам; она брала ловкими
руками икону, улыбаясь смотрела на неё и говорила умиленно:
- Эко милое личико!..
Перекрестясь, целовала.
- Запылилася, окоптела,- ах ты, мать всепомощная, радость неизбывная! Гляди, Леня,
голуба душа, письмо какое тонкое, фигурки-то махонькие, а всякая отдельно стоит. Зовется
это Двенадцать праздников, в середине же божия матерь Феодоровская, предобрая. А это вот -
Не рыдай мене, мати, зряще во гробе...
Иногда мне казалось, что она так же задушевно и серьезно играет в иконы, как
пришибленная сестра Катерина - в куклы.
Она нередко видала чертей, во множестве и в одиночку.
- Иду как-то великим постом, ночью, мимо Рудольфова дома; ночь лунная, молосная,
вдруг вижу: верхом на крыше, около трубы, сидит чёрный, нагнул рогатую-то голову над
трубой и нюхает, фыркает, большой, лохматый. Нюхает да хвостом по крыше и возит,
шаркает. Я перекрестила его: "Да воскреснет бог и расточатся врази его", - говорю. Тут он
взвизгнул тихонько и соскользнул кувырком с крыши-то во двор,- расточился! Должно,
скоромное варили Рудольфы в этот день, он и нюхал, радуясь...