Page 22 - Детство

Нянька снова прикрепляла свечу к руке Цыганка, капала на ладонь ему воском и
слезами.
Григорий громко и грубо сказал:
- Да ты в головах к полу прилепи, чуваша!
- И то.
- Шапку-то сними с него!
Нянька стянула с головы Ивана шапку; он тупо стукнулся затылком. Теперь голова его
сбочилась, и кровь потекла обильней, но уже с одноц стороны рта. Это продолжалось ужасно
долго. Сначала я ждал, что Цыганок отдохнёт, поднимется, сядет на полу и сплюнув, скажет:
- Ф-фу, жарынь...
Так делал он, когда просыпался по воскресеньям, после обеда. Но он не вставал, всё таял.
Солнце уже отошло от него, светлые волосы укоротились и лежали только на подоконниках.
Весь он потемнел, уже не шевелил пальцами, и пена на губах исчезла. За теменем и около
ушей его торчали три свечи, помахивая золотыми кисточками, освещая лохматые, досиня
чёрные волосы, жёлтые зайчики дрожали на смуглых щеках, светился кончик острого носа и
розовые губы.
Нянька, стоя на коленях, плакала, пришёптывая:
- Голубчик ты мой, ястребёнок утешный... Было жутко, холодно. Я залез под стол и
спрятался там. Потом в кухню тяжко ввалился дед, в енотовой шубе, бабушка в салопе с
хвостами на воротнике, дядя Михаил, дети и много чужих людей.
Сбросив шубу на пол, дед закричал:
- Сволочи! Какого вы парня зря извели! Ведь ему бы цены не было лет через пяток...
На пол валилась одежда, мешая мне видеть Ивана; я вылез, попал под ноги деда. Он
отшвырнул меня прочь, грозя дядьям маленьким красным кулаком:
- Волки!
И сел на скамью, упёршись в неё руками, сухо всклипывая, говоря скрипучим голосом:
- Знаю я - он вам поперёк глоток стоял... Эх, Ванюшечка... дурачок! Что поделаешь, а?
Что - говорю - поделаешь? Кони - чужие, вожжи - гнилые. Мать, невзлюбил, нас господь за
последние года, а? Мать?
Распластавшись на полу, бабушка щупала руками лицо, голову, грудь Ивана, дышала в
глаза ему, хватала за руки, мяла их и повалила все свечи. Потом она тяжело поднялась на ноги,
чёрная вся, в чёрном блестящем платье, страшно вытаращила глаза и сказала негромко:
- Вон, окаянные!
Все, кроме деда, высыпались из кухни.
...Цыганка похоронили незаметно, непамятно.
IV
Я лежу на широкой кровати, вчетверо окутан тяжёлым одеялом, и слушаю, как бабушка
молится богу, стоя на коленях, прижав одну руку к груди, другою неторопливо и нечасто
крестясь.
На дворе стреляет мороз; зеленоватый лунный свет смотрит сквозь узорные - во льду -
стёкла окна, хорошо осветив доброе носатое лицо и зажигая тёмные глаза фосфорическим
огнём. Шёлковая головка, прикрыв волосы бабушки, блестит, точно кованая, тёмное платье
шевелится, струится с плеч, расстилаясь по полу.
Кончив молитву, бабушка молча разденется, аккуратно сложит одежду на сундук в углу
и подойдёт к постели, а я притворяюсь, что крепко уснул.
- Ведь врёшь, поди, разбойник, не спишь? - тихонько говорит она. - Не спишь, мол,
голуба душа? Ну-ко, давай одеяло!
Предвкушая дальнейшее, я не могу сдержать улыбки; тогда она рычит:
- А-а, так ты над бабушкой-старухой шутки шутить затеял!
Взяв одеяло за край, она так ловко и сильно дёргает его к себе, что я подскакиваю в
воздухе и, несколько раз перевернувшись, шлёпаюсь в мягкую перину, а она хохочет:
- Что, редькин сын? Съел комара?