Page 21 - Детство

- Гляди же, не перемогайся! Пошли с богом!
- Плешивая дура! - крикнул дядя Михаил с улицы.
Все, кто был на дворе, усмехнулись, заговорили громко, как будто всем понравилось, что
крест унесли.
Григорий Иванович, ведя меня за руку в мастерскую, говорил:
- Может, сегодня дедушка не посечёт тебя, - ласково глядит он...
В мастерской, усадив меня на груду приготовленной в краску шерсти и заботливо окутав
ею до плеч, он, понюхивая восходивший над котлами пар, задумчиво говорил:
- Я, милый, тридцать семь лет дедушку знаю, в начале дела видел и в конце гляжу. Мы с
ним раньше дружки-приятели были, вместе это дело начали, придумали. Он умный, дедушка!
Вот он хозяином поставил себя, а я не сумел. Господь, однако, всех нас умнее: он только
улыбнётся, а самый премудрый человек уж и в дураках мигает. Ты ещё не понимаешь, что к
чему говорится, к чему делается, а надобно тебе всё понимать. Сиротское житьё трудное. Отец
твой, Максим Савватеевич, козырь был, он всё понимал, - за то дедушка и не любил его, не
признавал.
Было приятно слушать добрые слова, глядя, как играет в печи красный и золотой огонь,
как над котлами вздымаются молочные облака пара, оседая сизым инеем на досках косой
крыши, - сквозь мохнатые щели её видны голубые ленты неба. Ветер стал тише, где- то светит
солнце, весь двор словно стеклянной пылью посыпан, на улице взвизгивают полозья саней,
голубой дым вьётся из труб дома, лёгкие тени скользят по снегу, тоже что-то рассказывая.
Длинный, костлявый Григорий, бородатый, без шапки, с большими ушами, точно
добрый колдун, мешает кипящую краску и всё учит меня:
- Гляди всем прямо в глаза; собака на тебя бросится, и ей тоже, отстанет...
Тяжёлые очки надавили ему переносье, конец носа налился синей кровью и похож на
бабушкин.
- Стой-ко? - вдруг сказал он, прислушиваясь, потом прикрыл ногою дверцу печи и
прыжками побежал по двору. Я тоже бросился за ним.
В кухне, среди пола, лежал Цыганок, вверх лицом; широкие полосы света из окон падали
ему одна на голову, на грудь, другая - на ноги. Лоб его странно светился; брови высоко
поднялись; косые глаза пристально смотрели в чёрный потолок; тёмные губы, вздрагивая,
выпускали розовые пузыри; из углов губ, по щекам, на шею и на пол стекала кровь; она текла
густыми ручьями из-под спины. Ноги Ивана неукюже развалились, и видно было, что
шаровары мокрые; они тяжело приклеились к половицам. Пол был чисто вымыт с дресвою. Он
солнечно блестел. Ручьи крови пересекали полосы света и тянулись к порогу, очень яркие.
Цыганок не двигался, только пальцы рук, вытянутых вдоль тела, шевелились, царапаясь
за пол, и блестели на солнце окрашенные ногти.
Нянька Евгенья, присев на корточки, вставляла в руку Ивана тонкую свечу; Иван не
держал её, свеча падала, кисточка огня тонула в крови; нянька, подняв её, отирала концом
запона и снова пыталась укрепить в беспокойных пальцах. В кухне плавал качающий шёпот;
он, как ветер, толкал меня с порога, но я крепко держался за скобу двери.
- Споткнулся он, - каким-то серым голосом рассказывал дядя Яков, вздрагивая и крутя
головою. Он весь был серый, измятый, глаза у него выцвели и часто мигали.
- Упал, а его и придавило, - в спину ударило. И нас бы покалечило, да мы вовремя
сбросили крест.
- Вы его и задавили, - глухо сказал Григорий.
- Да, - как же...
- Вы!
Кровь всё текла, под порогом она уже собралась в лужу, потемнела и как будто
поднималась вверх. Выпуская розовую пену, Цыганок мычал, как во сне, и таял, становился
всё более плоским, приклеиваясь к полу, уходя в него.
- Михайло в церковь погнал на лошади за отцом, - шептал дядя Яков, - а я на извозчика
навалил его да скорее сюда уж... Хорошо, что не сам я под комель-то встал, а то бы вот...