Page 30 - Детство

Она служила повитухой, разбирала семейные ссоры и споры, лечила детей, сказывала
наизусть "Сон богородицы", чтобы женщины заучивали его "на счастье", давала
хозяйственные советы:
- Огурец сам скажет, когда его солить пора; ежели он перестал землей и всякими чужими
запахами пахнуть, тут вы его и берите. Квас нужно обидеть, чтобы ядрён был, разъярился;
квас сладкого не любит, так вы его изюмцем заправьте, а то сахару бросьте, золотник на ведро.
Варенцы делают разно: есть дунайский вкус и гишпанский, а то еще - кавказский...
Я весь день вертелся около неё в саду, на дворе, ходил к соседкам, где она часами пила
чай, непрерывно рассказывая всякие истории; я как бы прирос к ней и не помню, чтоб в эту
пору жизни видел что-либо иное, кроме неугомонной, неустанно доброй старухи. Иногда, на
краткое время, являлась откуда-то мать; гордая, строгая, она смотрела на всё холодными
серыми глазами, как зимнее солнце, и быстро исчезала, не оставляя воспоминаний о себе.
Однажды я спросил бабушку:
- Ты - колдунья?
- Ну, вот еще выдумал! - усмехнулась она и тотчас же задумчиво прибавила: - Где уж
мне: колдовство - наука трудная. А я вот и грамоты не знаю - ни аза; дедушка-то вон какой
грамотей едучий, а меня не умудрила богородица.
И открывала предо мною ещё кусок своей жизни:
- Я ведь тоже сиротой росла, матушка моя бобылка была, увечный человек; ещё в
девушках её барин напугал. Она ночью со страха выкинулась из окна да бок себе и перебила,
плечо ушибла тоже, с того у неё рука правая, самонужная, отсохла, а была она, матушка,
знатная кружевница. Ну, стала она барам не надобна, и дали они ей вольную,- живи-де, как
сама знаешь,- а как без руки-то жить? Вот она и пошла по миру, за милостью к людям, а в тА
пора люди-то богаче жили, добрее были,- славные балахонские плотники да кружевницы,- всё
напоказ народ! Ходим, бывало, мы с ней, с матушкой, зимой-осенью по городу, а как
Гаврило-архангел мечом взмахнёт, зиму отгонит, весна землю обымет,- так мы подальше,
куда глаза поведут. В Муроме бывали, и в Юрьевце, и по Волге вверх, и по тихой Оке.
Весной-то да летом хорошо по земле ходить, земля ласковая, трава бархатная; пресвятая
богородица цветами осыпала поля, тут тебе радость, тут ли сердцу простор! А матушка-то,
бывало, прикроет синие глаза да как заведёт песню на великую высоту,- голосок у ней не
силен был, а звонок,- и всё кругом будто задремлет, не шелохнется, слушает её. Хорошо было
Христа ради жить! А как минуло мне девять лет, зазорно стало матушке по миру водить меня,
застыдилась она и осела на Балахне; кувыркается по улицам из дома в дом, а на праздниках -
по церковным папертям собирает. А я дома сижу, учусь кружева плести, тороплюсь-учусь,
хочется скорее помочь матушке-то; бывало, не удаётся чего - слезы лью. В два года с
маленьким, гляди-ка ты, научилась делу, да и в славу по городу вошла: чуть кому хорошая
работа нужна, сейчас к нам; ну-ка, Акуля, встряхни коклюшки! А я и рада, мне праздник!
Конечно, не мое мастерство, а матушкин указ. Она хоть и об одной руке, сама-то не работница,
так ведь показать умела. А хороший указчик дороже десяти работников. Ну, тут загордилась я:
ты, мол, матушка, бросай по миру собирать, теперь я тебя одна-сама прокормлю! А она мне:
"Молчи-ка знай, это тебе на приданое копится". Тут вскоре и дедушка насунулся, заметный
парень был: двадцать два года, а уж водолив! Высмотрела меня мать его, видит: работница я,
нищего человека дочь, значит смирной буду, н-ну... А была она калашница и злой души баба,
не тем будь помянута... Эхма, что нам про злых вспоминать? Господь и сам их видит; он их
видит, а беси любят.
И она смеётся сердечным смешком, нос ее дрожит уморительно, а глаза, задумчиво
светясь, ласкают меня, говоря обо всем еще понятнее, чем слова.
Помню, был тихий вечер; мы с бабушкой пили чай в комнате деда; он был нездоров,
сидел на постели без рубахи, накрыв плечи длинным полотенцем, и, ежеминутно отирая
обильный пот, дышал часто, хрипло. Зелёные глаза его помутнели, лицо опухло, побагровело,
особенно багровы были маленькие острые уши. Когда он протягивал руку за чашкой чая, рука
жалобно тряслась. Был он кроток и не похож на себя.