Page 32 - Детство
P. 32
- А неверно поняла покойница Наталья, что памяти у него нету; память, слава богу,
лошадиная! Вали дальше, курнос!
Наконец он шутливо столкнул меня с кровати.
- Будет! Держи книжку. Завтра ты мне всю азбуку без ошибки скажешь, и за это я тебе
дам пятак...
Когда я протянул руку за книжкой, он снова привлёк меня к себе и сказал угрюмо:
- Бросила тебя мать-то поверх земли, брат...
Бабушка встрепенулась:
- Ай, отец, почто ты говоришь эдак?..
- Не сказал бы - горе нудит... Эх. какая девка заплуталась...
Он резко оттолкнул меня.
- Иди гуляй! На улицу не смей, а по двору да в саду...
Мне именно и нужно было в сад: как только я появлялся в нём, на горке, - мальчишки из
оврага начинали метать в меня камнями, а я с удовольствием отвечал им тем же.
- Бырь пришёл! - кричали они, завидя меня и поспешно вооружаясь. Лупи его!
Я не знал, что такое "бырь", и прозвище не обижало меня, но было приятно отбиваться
одному против многих, приятно видеть, когда метко брошенный тобою камень заставляет
врага бежать, прятаться в кусты. Велись эти сражения беззлобно, кончались почти безобидно.
Грамота давалась мне легко, дедушка смотрел на меня все внимательнее и всё реже сёк,
хотя, по моим соображениям, сечь меня следовало чаще прежнего: становясь взрослее и
бойчей, я гораздо чаще стал нарушать дедовы правила и наказы, а он только ругался да
замахивался на меня.
Мне подумалось, что, пожалуй, раньше-то он меня напрасно бил, и я однажды сказал ему
это.
Легким толчком в подбородок он приподнял голову мою и, мигая, протянул:
- Чего-о?
И дробно засмеялся, говоря:
- Ах ты, еретик! Да как ты можешь сосчитать, сколько тебя сечь надобно! Кто может
знать это, кроме меня? Сгинь, пошел!
Но тотчас же схватил меня за плечо и снова, заглянув в глаза, спросил:
- Хитер ты али простодушен, а?
- Не знаю...
- Не знаешь? Ну, так я тебе скажу: будь хитер, это лучше, а простодушность - та же
глупость, понял? Баран простодушен. Запомни! Айда, гуляй...
Вскоре я уже читал по складам Псалтырь; обыкновенно этим занимались после
вечернего чая, и каждый раз я должен был прочитать псалом.
- Буки-люди-аз-ла-бла; живе-те-иже-же блаже; наш-ер-блажен,выговаривал я, водя
указкой по странице, и от скуки спрашивал:
- Блажен муж,- это дядя Яков?
- Вот я тресну тебя по затылку, ты и поймешь, кто блажен муж! сердито фыркая, говорил
дед, но я чувствовал, что он сердится только по привычке, для порядка.
И почти никогда не ошибался: через минуту дед, видимо, забыв обо мне, ворчал:
- Н-да, по игре да песням он - царь Давид, а по делам - Авессалом ядовит! Песнотворец,
словотёр, балагур... Эх вы-и! "Скакаше, играя веселыми ногами", а далеко доскачете? Вот -
далеко ли?
Я переставал читать, прислушиваясь, поглядывая в его хмурое, озабоченное лицо; глаза
его, прищурясь, смотрели куда-то через меня, в них светилось грустное, тёплое чувство, и я
уже знал, что сейчас обычная суровость деда тает в нём. Он дробно стучал тонкими пальцами
по столу, блестели окрашенные ногти, шевелились золотые брови.
- Дедушка!
- Ась?
- Расскажите что-нибудь.