Page 64 - Детство

- Ты, мать, зажги-ко лампадки везде,- приказывал дед, покашливая.
Обедали нехотя, но торопливо, точно ожидая кого-то; дед устало надувал щёки, крякал и
ворчал:
- Силён дьявол противу человека! Ведь вот и благочестив будто и церковник, а - на-ко
ты, а?
Бабушка вздыхала.
Томительно долго таял этот серебристо-мутный зимний день, а в доме становилось всё
беспокойней, тяжелее.
Перед вечером пришёл полицейский, уже другой, рыжий и толстый, он сидел в кухне на
лавке, дремал, посапывая и кланяясь, а когда бабушка спрашивала его: "Как же это
дознались?" - он отвечал не сразу и густо:
- У нас до всего дознаются, не беспокойтесь!
Помню, я сидел у окна и, нагревая во рту старинный грош, старался отпечатать на льду
стекла Георгия Победоносца, поражавшего змея.
Вдруг в сенях тяжко зашумело, широко распахнулась дверь, и Петровна оглушительно
крикнула с порога:
- Глядите, что у вас на задах-то!
Увидав будочника, она снова метнулась в сени, но он схватил её за юбку и тоже
испуганно заорал:
- Постой,- кто такая? Чего глядеть?
Запнувшись за порог, она упала на колени и начала кричать, захлёбываясь словами и
слезами:
- Иду коров доить, вижу: что это у Кашириных в саду вроде сапога?
Тут яростно закричал дед, топая ногами:
- Врёшь, дура! Не могла ты ничего в саду видеть, забор высокий, щелей в нём нет, врёшь!
Ничего у нас нет!
- Батюшка! - выла Петровна, протягивая одну руку к нему, а другой держась за голову.-
Верно, батюшка, вру ведь я! Иду я, а к вашему забору следы, и снег обмят в одном месте, я
через забор и заглянула, и вижу -лежит он...
- Кто-о?
Этот крик длился страшно долго, и ничего нельзя было понять в нём; но вдруг все, точно
обезумев, толкая друг друга, бросились вон из кухни, побежали в сад,- там в яме, мягко
выстланной снегом, лежал дядя Пётр, прислонясь спиною к обгорелому бревну, низко свесив
голову на грудь. Под правым ухом у него была глубокая трещина, красная, словно рот; из неё,
как зубы, торчали синеватые кусочки; я прикрыл глаза со страха и сквозь ресницы видел в
коленях Петра знакомый мне шорный нож, а около него скрюченные, тёмные пальцы правой
руки; левая была отброшена прочь и утонула в снегу. Снег под извозчиком обтаял, его
маленькое тело глубоко опустилось в мягкий, светлый пух и стало ещё более детским. С
правой стороны от него на снегу краснел странный узор, похожий на птицу, а с левой снег был
ничем не тронут, гладок и ослепительно светел. Покорно склонённая голова упиралась
подбородком в грудь, примяв густую курчавую бороду, на голой груди в красных потоках
застывшей крови лежал большой медный крест. От шума голосов тяжело кружилась голова;
непрерывно кричала Петровна, кричал полицейский, посылая куда-то Валея, дед кричал:
- Не топчите следов!
Но вдруг нахмурился и, глядя под ноги себе, громко и властно сказал полицейскому:
- А ты зря орёшь, служивый! Здесь божье дело, божий суд, а ты со своей дрянью разной,-
эх вы-и!
И все сразу замолчали, все уставились на покойника, вздыхая, крестясь.
Со двора в сад бежали какие-то люди, они лезли через забор от Петровны, падали,
урчали, но всё-таки было тихо до поры, пока дед, оглянувшись вокруг, не закричал в отчаянии:
- Соседи, что же это вы малинник-то ломаете, как же это не совестно вам!
Бабушка взяла меня за руку и, всхлипывая, повела в дом...