Page 63 - Детство

глубоко:
- Бабушки, должно быть, все очень хорошие,- у нас тоже хорошая была...
Он так часто и грустно говорил: было, была, бывало, точно прожил на земле сто лет, а не
одиннадцать. У него были, помню, узкие ладони, тонкие пальцы, и весь он - тонкий, хрупкий,
а глаза - очень ясные, но кроткие, как огоньки лампадок церковных. И братья его были тоже
милые, тоже вызывали широкое доверчивое чувство к ним,- всегда хотелось сделать для них
приятное, но старший больше нравился мне.
Увлечённый разговором, я часто не замечал, как появлялся дядя Пётр и разгонял нас
тягучим возгласом:
- О-опя-ать?
Я видел, что с ним всё чаще повторяются прнпадки угрюмого оцепенения, даже
научился заранее распознавать, в каком духе он возвращается с работы: обычно он отворял
ворота не торопясь, петли их визжали длительно и лениво, если же извозчик был не в духе,
петли взвизгивали кратко, точно охая от боли.
Его немой племянник уехал в деревню жениться; Пётр жил один над конюшней, в
низенькой конуре с крошечным окном, полной густым запахом прелой кожи, дёгтя, пота и
табака,- из-за этого запаха я никогда не ходил к нему в жилище. Спал он теперь не гася лампу,
что очень не нравилось деду.
- Гляди, сожжёшь ты меня, Пётр!
- Никак, будь покоен! Я огонь на ночь в чашку с водой ставлю,- отвечал он, глядя в
сторону.
Он теперь вообще смотрел всё как-то вбок и давно перестал посещать бабушкины
вечера; не угощал вареньем, лицо его ссохлось, морщины стали глубже, и ходил он качаясь,
загребая ногами, как больной.
Однажды, в будний день, поутру, я с дедом разгребал на дворе снег, обильно выпавший
за ночь - вдруг щеколда калитки звучно, по-особенному, щёлкнула, на двор вошёл
полицейский, прикрыл калитку спиною и поманил деда толстым серым пальцем. Когда дед
подошёл, полицейский наклонил к нему носатое лицо и, точно долбя лоб деда, стал неслышно
говорить о чём-то, а дед торопливо отвечал:
- Здесь! Когда? Дай бог память...
И вдруг, смешно подпрыгнув, он крикнул:
- Господи помилуй, неужто?
- Тише,- строго сказал полицейский.
Дед оглянулся, увидал меня.
- Прибери лопаты да ступай домой!
Я спрятался за угол, а они пошли в конуру извозчика, полицейский снял с правой руки
перчатку и хлопал ею по ладони левой, говоря:
- Он - понимает; лошадь бросил, а сам - скрылся вот...
Я побежал в кухню рассказать бабушке все, что видел и слышал, она месила в квашне
тесто на хлебы, покачивая опылённой головою, выслушав меня, она спокойно сказала:
- Украл, видно, чего-нибудь... Иди гуляй, что тебе!
Когда я снова выскочил во двор, дед стоял у калитки, сняв картуз, и крестился, глядя в
небо. Лицо у него было сердитое, ощетинившееся, и одна нога дрожала.
- Я сказал - пошёл домой! - крикнул он мне, притопнув.
И сам пошёл за мною, а войдя в кухню, позвал:
- Подь-ка сюда, мать!
Они ушли в соседнюю комнату, долго шептались там, и, когда бабушка снова пришла в
кухню, мне стало ясно, что случилось что-то страшное.
- Ты чего испугалась?
- Молчи знай,- тихонько ответила она.
Весь день в доме было нехорошо, боязно; дед и бабушка тревожно переглядывались,
говорили тихонько и непонятно, краткими словами, которые ещё более сгущали тревогу.