Page 67 - Детство

Бабушка взяла руки его, села рядом с ним и тихонько, легко засмеялась.
- Эка беда! Чего испугался - нищими! Ну, и - нищими. Ты знай сиди себе дома, а по
миру-то я пойду,- небойсь мне подадут, сыты будем! Ты - брось-ка всё!
Он вдруг усмехнулся, повернул шею, точно козёл, и, схватив бабушку за шею, прижался
к ней, маленький, измятый, всхлипывая:
- Эх, ду-ура, блаженная ты дура, последний мне человек! Ничего тебе, дуре, не жалко,
ничего ты не понимаешь! Ты бы вспомнила: али мы с тобой не работали, али я не грешил ради
их,- ну, хоть бы теперь, хоть немножко бы...
Тут и я, не стерпев больше, весь вскипел слезами, соскочил с печи и бросился к ним,
рыдая от радости, что вот они так говорят невиданно хорошо, от горя за них и оттого, что мать
приехала, и оттого, что они равноправно приняли меня в свой плач, обнимают меня оба,
тискают, кропя слезами, а дед шепчет в уши и глаза мне:
- Ах ты, бесёныш, ты тоже тут! Вот мать приехала, теперь ты с ней будешь, дедушку-то,
старого чёрта, злого,- прочь теперь, а? Бабушку-то, потатчицу, баловницу,- прочь? Эх вы-и...
Развёл руками, отстраняя нас, и встал, сказав громко, сердито:
- Отходят все, всё в сторону норовят - всё врозь идёт... Ну, зови её, что ли! Скорее уж...
Бабушка пошла вон из кухни, а он, наклоня голову, сказал в угол:
- Всемилостивый господи, ну - вот, видишь вот!
И крепко, гулко ударил себя кулаком в грудь; мне это не понравилось, мне вообще не
нравилось, как он говорит с богом, всегда будто хвастаясь пред ним.
Пришла мать, от её красной одежды в кухне стало светлее, она сидела на лавке у стола,
дед и бабушка - по бокам её, широкие рукава её платья лежали у них на плечах, она тихонько и
серьёзно рассказывала что-то, а они слушали её молча, не перебивая. Теперь они оба стали
маленькие, и казалось, что она - мать им.
Уставший от волнений, я крепко заснул на полатях.
Вечером старики, празднично одевшись, пошли ко всенощной, бабушка весело
подмигнула на деда, в мундире цехового старшины, в енотовой шубе и брюках навыпуск,
подмигнула и сказала матери:
- Ты гляди, каков отец-то,- козлёнок чистенький!
Мать весело засмеялась.
Когда я остался с нею в её комнате, она села на диван, поджав под себя ноги, и сказала,
хлопнув ладонью рядом с собою:
- Иди ко мне! Ну, как ты живёшь - плохо, а?
Как я жил?
- Не знаю.
- Дедушка бьёт?
- Теперь - не очень уж.
- Да? Ты расскажи мне, что хочешь,- ну?
Рассказывать о дедушке не хотелось, я начал говорить о том, что вот в этой комнате жил
очень милый человек, но никто не любил его, и дед отказал ему от квартиры. Видно было, что
эта история не понравилась ей, она сказала:
- Ну, а ещё что?
Я рассказал о трёх мальчиках, о том, как полковник прогнал меня со двора,- она обняла
меня крепко.
- Экая дрянь...
И замолчала, прищурясь, глядя в пол, качая головой. Я спросил:
- За что дед сердился на тебя?
- Я пред ним виновата.
- А ты бы привезла ему ребёнка-то...
Она откачнулась, нахмурясь, закусив губы, и - захохотала, тиская меня.
- Ах ты, чудовище! Ты - молчи об этом, слышишь? Молчи и - не думай даже!
Долго говорила что-то тихо, строго и непонятно, потом встала и начала ходить, стукая