Page 65 - Детство

- Что он сделал? - спросил я; она ответила:
- Али не видишь...
Весь вечер до поздней ночи в кухне и комнате рядом с нею толпились и кричали чужие
люди, командовала полиция, человек, похожий на дьякона, писал что-то и спрашивал, крякая,
точно утка:
- Как? Как?
Бабушка в кухне угощала всех чаем, за столом сидел круглый человек, рябой, усатый, и
скрипучим голосом рассказывал:
- Настоящее имя-прозвище его неизвестно, только дознано, что родом он из Елатьмы. А
Немой - вовсе не немой и во всём признался. И третий признался, тут ещё третий есть. Церкви
они грабили давным-давно, это главное их мастерство...
- О господи,- вздыхала Петровна, красная и мокрая.
Я лежал на полатях, глядя вниз, все люди казались мне коротенькими, толстыми и
страшными...
X
Однажды в субботу, рано утром, я ушёл в огород Петровны ловить снегирей; ловил
долго, но красногрудые, важные птицы не шли в западню; поддразнивая своею красотой, они
забавно расхаживали по среброкованому насту, взлетали на сучья кустарника, тепло одетые
инеем, и качались на них, как живые цветы, осыпая синеватые искры снега. Это было так
красиво, что неудача охоты не вызывала досаду; охотник я был не очень страстный, процесс
нравился мне всегда больше, чем результат; я любил смотреть, как живут пичужки, и думать о
них.
Хорошо сидеть одному на краю снежного поля, слушая, как в хрустальной тишине
морозного дня щебечут птицы, а где-то далеко поёт, улетая, колокольчик проезжей тройки,
грустный жаворонок русской зимы...
Продрогнув на снегу, чувствуя, что обморозил уши, я собрал западни и клетки, перелез
через забор в дедов сад и пошёл домой,- ворота на улицу были открыты, огромный мужик
сводил со двора тройку лошадей, запряжённых в большие крытые сани, лошади густо
курились паром, мужик весело посвистывал,- у меня дрогнуло сердце.
- Кого привёз?
Он обернулся, поглядел на меня из-под руки, вскочил на облучок и сказал:
- Попа!
Ну, это меня не касалось; если поп, то, наверное, к постояльцам.
- Эх, курочки-и! - закричал, засвистел мужик, трогая лошадей вожжами, наполнив
тишину весельем; лошади дружно рванули в поле, я поглядел вслед им, прикрыл ворота, но
когда вошёл в пустую кухню, рядом в комнате раздался сильный голос матери, её отчётливые
слова:
- Что же теперь - убить меня надо?
Не раздеваясь, бросив клетки, я выскочил в сени, наткнулся на деда; он схватил меня за
плечо, заглянул в лицо мне дикими глазами и, с трудом проглотив что-то, сказал хрипло:
- Мать приехала, ступай! Постой...- Качнул меня так, что я едва устоял на ногах, и
толкнул к двери в комнату: - Иди, иди...
Я ткнулся в дверь, обитую войлоком и клеёнкой, долго не мог найти скобу, шаря
дрожащими от холода и волнения руками, наконец тихонько открыл дверь и остановился на
пороге, ослеплённый.
- Вот он,- говорила мать.- Господи, какой большущий! Что, не узнаёшь? Как вы его
одеваете, ну уж... Да у него уши белые! Мамаша, дайте гусиного сала скорей...
Она стояла среди комнаты, наклонясь надо мною, сбрасывая с меня одежду, повёртывая
меня, точно мяч; её большое тело было окутано тёплым и мягким красным платьем, широким,
как мужицкий чапан, его застёгивали большие чёрные пуговицы от плеча и - наискось - до
подола. Никогда я не видел такого платья.
Лицо её мне показалось меньше, чем было прежде, меньше и белее, а глаза выросли,