Page 66 - Детство

стали глубже и волосы золотистее. Раздевая меня, она кидала одежду к порогу, её малиновые
губы брезгливо кривились, и всё звучал командующий голос:
- Что молчишь? Рад? Фу, какая грязная рубашка...
Потом она растирала мне уши гусиным салом; было больно, но от неё исходил
освежающий, вкусный запах, и это уменьшало боль. Я прижимался к ней, заглядывая в глаза
её, онемевший от волнения, и сквозь её слова слышал негромкий, невесёлый голос бабушки:
- Своевольник он, совсем от рук отбился, даже дедушку не боится... Эх, Варя, Варя...
- Ну, не нойте, мамаша, обойдётся!
В сравнении с матерью всё вокруг было маленькое, жалостное и старое, я тоже
чувствовал себя старым, как дед. Сжимая меня крепкими коленями, приглаживая волосы
тяжёлой, тёплой рукой, она говорила:
- Остричь нужно. И в школу пора. Учиться хочешь?
- Я уж выучился.
- Ещё немножко надо. Нет, какой ты крепкий, а?
И смеялась густым, греющим смехом, играя мною.
Вошёл дед, серый, ощетинившийся, с покрасневшими глазами; она отстранила меня
движением руки, громко спросив:
- Ну, что же, папаша? Уезжать?
Он остановился у окна, царапая ногтем лёд на стекле, долго молчал, всё вокруг
напряглось, стало жутким, и, как всегда в минуты таких напряжений, у меня по всему телу
вырастали глаза, уши, странно расширялась грудь, вызывая желание крикнуть.
- Лексей, поди вон,- глухо сказал дед.
- Зачем? - спросила мать, снова привлекая меня к себе.
- Никуда ты не поедешь, запрещаю...
Мать встала, проплыла по комнате, точно заревое облако, остановилась за спиной деда.
- Папаша, послушайте...
Он обернулся к ней, взвизгнув:
- Молчи!
- Ну, а кричать на меня я вам не позволяю,- тихо сказала мать.
Бабушка поднялась с дивана, грозя пальцем:
- Варвара!
А дед сел на стул, забормотал:
- Постой, я - кто? А? Как это?
И вдруг взревел не своим голосом:
- Опозорила ты меня, Варька-а!..
- Уйди,- приказала мне бабушка; я ушёл в кухню, подавленный, залез на печь и долго
слушал, как за переборкой то - говорили все сразу, перебивая друг друга, то - молчали, словно
вдруг уснув. Речь шла о ребёнке, рождённом матерью и отданном ею кому-то, но нельзя было
понять, за что сердится дедушка: за то ли, что мать родила, не спросясь его, или за то, что не
привезла ему ребёнка?
Потом он вошёл в кухню встрёпанный, багровый и усталый, за ним бабушка, отирая
полою кофты слёзы со щёк; он сел на скамью, опёршись руками в неё, согнувшись, вздрагивая
и кусая серые губы, она опустилась на колени пред ним, тихонько, но жарко говоря:
- Отец, да прости ты ей Христа ради, прости! И не эдакие сани подламываются. Али у
господ, у купцов не бывает этого? Женщина - гляди какая! Ну, прости, ведь никто не
праведен...
Дед откинулся к стене, смотрел в лицо ей и ворчал, криво усмехаясь, всхлипывая:
- Ну да, ещё бы! А как же? Ты кого не простишь, ты - всех простишь, ну да-а, эх вы-и...
Наклонился к ней, схватил за плечи и стал трясти её, нашёптывая быстро:
- А господь небойсь ничего не прощает, а? У могилы вот настиг, наказывает, последние
дни наши, а - ни покоя, ни радости нет и - не быть! И помяни ты моё слово! - ещё нищими
подохнем, нищими!