Page 69 - Детство

Но эта забава не прошла даром: однажды, после удачного урока, когда мать спросила,
выучены ли наконец стихи, я, помимо воли, забормотал:
Дорога, двурога, творог, недорога,
Копыта, попы-то, корыто...
Опомнился я поздно: мать, упираясь руками в стол, поднялась и спросила раздельно:
- Это что такое?
- Не знаю,- сказал я, обомлев.
- Нет, всё-таки?
- Это - так.
- Что - так?
- Смешно.
- Поди в угол.
- Зачем?
Она тихо, но грозно повторила:
- В угол!
- В какой?
Не ответив, она смотрела в лицо мне так, что я окончательно растерялся, не понимая -
чего ей надо? В углу под образами торчал круглый столик, на нём ваза с пахучими сухими
травами и цветами, в другом переднем углу стоял сундук, накрытый ковром, задний угол был
занят кроватью, а четвёртого - не было, косяк двери стоял вплоть к стене.
- Я не знаю, что тебе надо,- сказал я, отчаявшись понять её.
Она опустилась, помолчала, потирая лоб и щёки, потом спросила:
- Тебя дедушка ставил в угол?
- Когда?
- Вообще, когда-нибудь! - крикнула она, ударив дважды ладонью по столу.
- Нет. Не помню.
- Ты знаешь, что это наказание - стоять в углу?
- Нет. Почему - наказание?
Она вздохнула.
- Ф-фу! Поди сюда.
Я подошел, спросив её:
- Зачем ты кричишь на меня?
- А ты зачем нарочно перевираешь стихи?
Как умел, я объяснил ей, что вот, закрыв глаза, я помню стихи, как они напечатаны, но
если буду читать - подвернутся другие слова.
- Ты не притворяешься?
Я ответил - нет, но тотчас подумал: "А может быть, притворяюсь?" И вдруг не спеша
прочитал стихи совершенно правильно; это меня удивило и уничтожило.
Чувствуя, что лицо моё вдруг точно распухло, а уши налились кровью, отяжелели и в
голове неприятно шумит, я стоял пред матерью, сгорая в стыде, и сквозь слёзы видел, как
печально потемнело её лицо, сжались губы, сдвинулись брови.
- Как же это? - спросила она чужим голосом.- Значит - притворялся?
- Не знаю. Я не хотел...
- Трудно с тобой,- сказала она, опуская голову.- Ступай!
Она стала требовать, чтоб я всё больше заучивал стихов, а память моя всё хуже
воспринимала эти ровные строки, и всё более росло, всё злее становилось непобедимое
желание переиначить, исказить стихи, подобрать к ним другие слова; это удавалось мне легко
- ненужные слова являлись целыми роями и быстро спутывали обязательное, книжное. Часто
бывало, что целая строка становилась для меня невидимой, и как бы честно я ни старался
поймать её, она не давалась зрению памяти. Много огорчений принесло мне жалобное
стихотворение - кажется, князя Вяземского:
И вечерней и ранней порою