Page 27 - Капитанская дочка

недалече, – отвечал Иван Кузмич. – Бог даст, все будет ладно. Что, Маша, страшно тебе?» –
«Нет, папенька, – отвечала Марья Ивановна, – дома одной страшнее». Тут она взглянула на
меня и с усилием улыбнулась. Я невольно стиснул рукоять моей шпаги, вспомня, что
накануне получил ее из ее рук, как бы на защиту моей любезной. Сердце мое горело. Я
воображал себя ее рыцарем. Я жаждал доказать, что был достоин ее доверенности, и с
нетерпением стал ожидать решительной минуты.
В это время из-за высоты, находившейся в полверсте от крепости, показались новые
конные толпы, и вскоре степь усеялась множеством людей, вооруженных копьями и
сайдаками. 37 Между ими на белом коне ехал человек в красном кафтане, с обнаженной
саблею в руке: это был сам Пугачев. Он остановился; его окружили, и, как видно, по его
повелению, четыре человека отделились и во весь опор подскакали под самую крепость. Мы
в них узнали своих изменников. Один из них держал под шапкою лист бумаги; у другого на
копье воткнута была голова Юлая, которую, стряхнув, перекинул он к нам чрез частокол.
Голова бедного калмыка упала к ногам коменданта. Изменники кричали: «Не стреляйте:
выходите вон к государю. Государь здесь!»
«Вот я вас! – закричал Иван Кузмич. – Ребята! стреляй!» Солдаты наши дали залп.
Казак, державший письмо, зашатался и свалился с лошади; другие поскакали назад. Я
взглянул на Марью Ивановну. Пораженная видом окровавленной головы Юлая, оглушенная
залпом, она казалась без памяти. Комендант подозвал капрала и велел ему взять лист из рук
убитого казака. Капрал вышел в поле и возвратился, ведя под уздцы лошадь убитого. Он
вручил коменданту письмо. Иван Кузмич прочел его про себя и разорвал потом в клочки.
Между тем мятежники, видимо, приготовлялись к действию. Вскоре пули начали свистать
около наших ушей, и несколько стрел воткнулись около нас в землю и в частокол. «Василиса
Егоровна! – сказал комендант. – Здесь не бабье дело; уведи Машу; видишь: девка ни жива ни
мертва».
Василиса Егоровна, присмиревшая под пулями, взглянула на степь, на которой заметно
было большое движение; потом оборотилась к мужу и сказала ему: «Иван Кузмич, в животе
и смерти бог волен: благослови Машу. Маша, подойди к отцу».
Маша, бледная и трепещущая, подошла к Ивану Кузмичу, стала на колени и
поклонилась ему в землю. Старый комендант перекрестил ее трижды; потом поднял и,
поцеловав, сказал ей изменившимся голосом: «Ну, Маша, будь счастлива. Молись богу: он
тебя не оставит. Коли найдется добрый человек, дай бог вам любовь да совет. Живите, как
жили мы с Василисой Егоровной. Ну, прощай, Маша. Василиса Егоровна, уведи же ее
поскорее». (Маша кинулась ему на шею и зарыдала.) «Поцелуемся ж и мы, – сказала,
заплакав, комендантша. – Прощай, мой Иван Кузмич. Отпусти мне, коли в чем я тебе
досадила!» – «Прощай, прощай, матушка! – сказал комендант, обняв свою старуху. – Ну,
довольно! Ступайте, ступайте домой; да, коли успеешь, надень на Машу сарафан».
Комендантша с дочерью удалились. Я глядел вослед Марьи Ивановны; она оглянулась и
кивнула мне головой. Тут Иван Кузмич оборотился к нам, и все внимание его устремилось
на неприятеля. Мятежники съезжались около своего предводителя и вдруг начали слезать с
лошадей. «Теперь стойте крепко, – сказал комендант, – будет приступ…» В эту минуту
раздался страшный визг и крики; мятежники бегом бежали к крепости. Пушка наша
заряжена была картечью. Комендант подпустил их на самое близкое расстояние и вдруг
выпалил опять. Картечь хватила в самую средину толпы. Мятежники отхлынули в обе
стороны и попятились. Предводитель их остался один впереди… Он махал саблею и,
казалось, с жаром их уговаривал… Крик и визг, умолкнувшие на минуту, тотчас снова
возобновились. «Ну, ребята, – сказал комендант, – теперь отворяй ворота, бей в барабан.
Ребята! вперед, на вылазку, за мною!»
Комендант, Иван Игнатьич и я мигом очутились за крепостным валом; но обробелый

37 Сайдак – лук с колчаном и стрелами.