Page 31 - Капитанская дочка

вытерпел, отдал веник Фомке Бикбаеву да насилу холодной водой откачался. Нечего сказать:
все приемы такие важные… А в бане, слышно, показывал царские свои знаки на грудях: на
одной двуглавый орел величиною с пятак, а на другой персона его.
Я не почел нужным оспоривать мнения казака и с ним вместе отправился в
комендантский дом, заранее воображая себе свидание с Пугачевым и стараясь предугадать,
чем оно кончится. Читатель легко может себе представить, что я не был совершенно
хладнокровен.
Начинало смеркаться, когда пришел я к комендантскому дому. Виселица со своими
жертвами страшно чернела. Тело бедной комендантши все еще валялось под крыльцом, у
которого два казака стояли на карауле. Казак, приведший меня, отправился про меня
доложить и, тотчас же воротившись, ввел меня в ту комнату, где накануне так нежно
прощался я с Марьей Ивановною.
Необыкновенная картина мне представилась: за столом, накрытым скатертью и
установленным штофами и стаканами, Пугачев и человек десять казацких старшин сидели, в
шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином, с красными рожами и блистающими
глазами. Между ими не было ни Швабрина, ни нашего урядника, новобраных изменников.
«А, ваше благородие! – сказал Пугачев, увидя меня. – Добро пожаловать; честь и место,
милости просим». Собеседники потеснились. Я молча сел на краю стола. Сосед мой,
молодой казак, стройный и красивый, налил мне стакан простого вина, до которого я не
коснулся. С любопытством стал я рассматривать сборище. Пугачев на первом месте сидел,
облокотясь на стол и подпирая черную бороду своим широким кулаком. Черты лица его,
правильные и довольно приятные, не изъявляли ничего свирепого. Он часто обращался к
человеку лет пятидесяти, называя его то графом, то Тимофеичем, а иногда величая его
дядюшкою. Все обходились между собою как товарищи и не оказывали никакого особенного
предпочтения своему предводителю. Разговор шел об утреннем приступе, об успехе
возмущения и о будущих действиях. Каждый хвастал, предлагал свои мнения и свободно
оспоривал Пугачева. И на сем-то странном военном совете решено было идти к Оренбургу:
движение дерзкое, и которое чуть было не увенчалось бедственным успехом! Поход был
объявлен к завтрашнему дню. «Ну, братцы, – сказал Пугачев, – затянем-ка на сон грядущий
мою любимую песенку. Чумаков! начинай!» – Сосед мой затянул тонким голоском
заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором:

Не шуми, мати зеленая дубровушка,
Не мешай мне, доброму молодцу, думу думати.
Что заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти
Перед грозного судью, самого царя.
Еще станет государь-царь меня спрашивать:
Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын,
Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал,
Еще много ли с тобой было товарищей?
Я скажу тебе, надежа православный царь,
Всеё правду скажу тебе, всю истину,
Что товарищей у меня было четверо:
Еще первый мой товарищ темная ночь,
А второй мой товарищ булатный нож,
А как третий-то товарищ, то мой добрый конь,
А четвертый мой товарищ, то тугой лук,
Что рассыльщики мои, то калены стрелы.
Что возговорит надежа православный царь:
Исполать 40 тебе, детинушка крестьянский сын,

40 Исполáть (устар .) – хвала, слава.