Page 100 - Лабиринт

принимает. Ждет, когда мать придет. Или сам ест, морщась, неудобно глотая еду сквозь
железные прутья кровати. Будто сквозь решетку ест: тарелка на воле, а сам — в тюрьме.
И еще одно. Отец все время рядом, а Темке не встать, в туалет не сходить. Матери он
стесняется, про медсестру и говорить нечего. И у них с Толиком заговор. Едва отец покурить
выходит, Толик бросается под кровать, достает стеклянную посудину, которая смешно
называется — «утка», и Темке помогает сделать что надо. Плохо только — на дверях в
палате крючка нет, и Темка волнуется, краснеет и дрожит, боится, что кто-нибудь придет.
Больше всего боится, если войдет отец. Но они успевают каждый раз. И Темка сразу веселей
становится. А Толик его рассмешить старается. Стойку на руках пробует сделать, но у него
никак не выходит, и Темка смеется, удивляется, почему у Толика такое простое дело не
получается. Или Толик цыпленка к Темке подносит, и тот кормит его крошками прямо у себя
на подушке. Цыпленок проваливается на мягкой подушке, клюет хлеб и падает. Ребята
хохочут-заливаются!
Потом отец входит. Снова садится на пост. Или говорит вдруг Темке бодрым голосом:
— Ну, давай почитаем!
Темка сводит брови, отворачивается к стене, закрывает уши руками. Тяжелым, тягучим
взглядом отец смотрит на Темку. Видно, ему хочется сказать что-нибудь резкое, злое, но он
сдерживается. Желваки ходят у него на щеках. Отец раскрывает мятую книгу с желтыми
страницами и читает вслух. Книгу достали из Темкиных штанов, когда его привезли в
больницу; это все та же «Собака Баскервиллей», и отец читает ее снова.
Темка зажимает уши руками, но отец словно не видит этого. Он читает и читает вслух,
зажигается, говорит страшным голосом, когда доходит до жуткого места, и Толик слушает
его, опять пугаясь. Ничего, что второй раз. Такое сто раз слушать можно.
— «…В расселине, где горела свеча, появилось страшное, изборожденное следами
пагубных страстей лицо, в котором не было ничего человеческого», — таинственным
голосом читал отец. Нет, от таких книг мурашки по коже ползли, и Толик снова с
удивлением и завистью смотрел на Темку. Он бы не выдержал, хоть немного приоткрыл
уши, чтобы слышать, но у Темки даже пальцы побелели. Вот как не любил он отца! Вот как
не хотел слышать даже его голоса!
Толику становилось совестно, что он сидит тут, развесил уши, когда Темка бастует,
ведь, в конце концов, у них заговор; не один Темка против отца, а они оба, вместе, и он
поднимался с белого как снег табурета. Тихонько, на цыпочках шагал к двери. Там
останавливался. Еще раз глядел на упорного Темку. Потом на отца, который читал.
Толик вздыхал и выходил из палаты, думал: чем же кончится все-таки эта дуэль? Кто
победит?
И кто окажется правым?
Цыпленок шуршал под рубашкой, щекотал живот. Толик всегда боялся щекотки, но
теперь было не до смеху. Он весь сжимался от напряжения, думая о своем. Весь сжимался,
каждой своей клеточкой, желая помочь Темке, который остался там, наедине с отцом.
— Выдержи! Выдержи! — шептал Толик ссохшимися губами и думал, какой хороший
человек Темка, какой верный товарищ, какой твердый и настойчивый, раз что-то сказал.
И еще он думал вот о чем. Если ему, Толику, трудно, если он устал от всей этой
борьбы, то как же должен устать Темка? И сколько сил в нем, сколько самоотверженности,
если он — совсем ведь мальчишка, а столько лет воюет.
Со своим отцом сначала, чтоб не пил. Потом с матерью — чтоб не прогоняла отца. А
сейчас с чужим отцом — чтобы ушел.
Толик вздыхал и думал, думал и вздыхал…
Трудно все-таки жить на белом свете!

9

Одного никак не мог понять Толик: отчего так волнуется мама? Всего раз она видела