Page 101 - Лабиринт

Темку, тогда, возле магазина, наверное, и разглядеть его толком не сумела, а как услышала,
что Темка обгорелый лежит в больнице и от него отец не отходит, так разволновалась —
просто удивительно! Спрашивает каждый день: «Как Темка?» А потом обязательно: «Как
отец?»
Темка поправляется потихоньку, а отец — что отец, сидит на белом табурете, да и все.
Хотя, конечно, не все. Сидит на табурете пришибленный.
Толик сначала думал — это он из-за Темки. Виноватым себя считает. Ведь Темка из-за
него ушел. Не ушел бы, не попал бы и в эту больницу. Но когда и на Толика отец смотрит,
вид у него такой же. И голос заискивающий. Будто он и перед Толиком виноват. Кругом
виноват, перед всеми.
Отец глядит на Темку и Толика, и вид у него такой, словно они не мальчишки, а судьи
какие-нибудь. А он их суда ждет.
Темка свой приговор вынес — зажимает руками уши, молчит, отворачивается. И Толик
вынес — не может простить отцу измены.
Но нелегкое это дело судить, да еще взрослого, да еще родного отца. Умом не прощает
Толик отца, а сердцем его жалеет. Ведь отец! Ведь родной человек!
Вот случилось все это, изменил отец Толику — и словно в тень куда-то отошел,
отодвинулся. Но как вспомнит Толик зимнюю ночь, белые ветви в палисаднике напротив,
отец словно к нему возвращается. Выходит откуда-то из темноты. И больно становится
Толику, будто что-то он потерял и не найдет уже никогда.
Щемит у Толика внутри, жжет, щекочет в горле, и жалко ему смертельно отца.
Из-за этой жалости все и вышло.
Глядел, глядел Толик на отца и вдруг шагнул к нему, руку протянул, погладил по
колючей щеке вместо приговора. Отец вскинул на него глаза, и они сразу черными стали, как
глубокий омут.
— Хвост морковкой! — тихо Толик сказал, как отец говорил ему когда-то, и вздрогнул.
Потому что отец заплакал.
Сколько всякого было в этот год — скандалов, неприятностей, разочарований, обид, —
но ничто не потрясло Толика, как это.
Плечи у отца не вздрагивали, как у мамы, когда она плакала, он прижал их к голове,
будто хотел прикрыться, будто хотел спрятаться от мальчишечьих глаз, будто стыдился, что
не выдержал, что открылся другим, да еще младшим, — как трудно ему, как невыносимо
трудно…
Толик стоял возле отца, повесив руки, совсем растерявшись, не зная, что делать, что
сказать, надо ли что-нибудь делать и говорить.
Скрипнула Темкина кровать. Толик обернулся и увидел Темкины глаза. Темка смотрел
ошалело, глаза его походили на два черных кругляша, а брови торчали крутыми галками.
Потом в Темкиных глазах что-то мелькнуло, что-то такое новое появилось, какое-то
сожаление, что ли, или, может быть, жалость — в общем никогда такого в Темкиных глазах
Толик не видел раньше! Решимость — да, злость, отчаяние видел, а такого — нет!
Темка смотрел мгновенье на отца такими вот новыми глазами, заскрипел опять
кроватью и вдруг сказал:
— Петр Иванович!.. Петр Иванович, почитайте!
Отец не шевельнулся, только тяжело вздохнул, прикрывая лицо ладошкой, словно
козырьком; потом вдруг встал, все еще закрывая лицо, стыдясь его показать мальчишкам, и
вышел в коридор.
Толик опять взглянул на Темку, и Темка отвернулся, потому что теперь у Толика в
глазах мелькнуло что-то новое. И не хотел он об этом думать, но уж так получилось —
получилось само собой, — и ничего Толик не мог с собой поделать. Да, вынес он свой
приговор отцу, как и Темка его вынес, но вот пожалел он отца и тут же осуждающе на Темку
взглянул: чего, мол, ты так жестоко? Странно устроен человек. Вместо того чтобы на себя
посмотреть сначала, себе сказать: а сам-то ты какой? — на товарища первым делом глядит,