Page 43 - Лабиринт

хлеба и булочки; та, что помоложе, авоську в одну руку взяла, а другой свою маму под ручку
прихватила, и они торжественно к выходу тронулись.
Старушки прошествовали мимо Толика, шаркая туфлями, и он снова поразился, как
они друг на друга походят. И лица, и пальто, и шляпки у них одинаковые, и даже две лисы
вместо воротников, рыжие лисицы со стеклянными глазами, друг на друга вроде походили.
Толик глядел ошарашенный, а старушки прошаркали мимо него, и он как
загипнотизированный вышел вслед за ними.
Возле магазина была лесенка — не лесенка, так, три ступеньки, — но когда старушки
по ним стали сходить, та, что постарше, вдруг строго посмотрела на другую старушку и
сказала:
— Осторожно, дочка!
Другая, будто испугавшись, пролепетала в ответ: «Да, да, мама!» — и обе звонко
рассмеялись, прямо как девчонки. Толик тоже засмеялся и представил себе: вот вырастет он,
станет стариком, и пойдут они с отцом или с мамой, а лучше всего пойдут все втроем в
магазин. Мама — старушка, папа — старичок, и он, Толик, тоже старичок. И продавщицы
шепнут: «Смотрите-ка, это целая семья — мать, отец и сын».
Толик расхохотался, представив себя стариком. Бородка клинышком, как у Чехова, вот
только на носу не пенсне, хватит ему, это пенсне на Изольде Павловне надоело, — а очки.
Простые очки в розовой оправе, какие все носят. А на голове такая шапка пирожком. И
тросточка, чтоб легче ходить. Во забавно? Толик — и старик бородатый! Он снова
рассмеялся, потом задумался.
Вот, оказывается, у такой старушки жива еще мама. И они, наверно, любят друг друга
— вон ведь как одна другую под ручку взяла, как одна другой хлеб класть в авоську
помогала. Смеялись весело тоже, наверное, не зря, а потому, что до такой старости дожили
дружно и хорошо.
У всех людей есть мамы. У маленьких. И у взрослых. У Толика — мама. И у
Толикиной мамы тоже мама — баба Шура. Толик представил маму — когда она состарится
— с бабой Шурой вместе. Мама бабку, конечно, за ручку тоже станет брать. И хлеб в авоську
класть поможет. И заботиться о ней станет. Но вот смеяться они не будут, нет!
Ах, мама, мама! И добрая она, и ласковая, что говорить, но доброта эта и ласка против
нее же оборачиваются. Против отца. Против Толика, потому что не может мама перед
бабкой за них постоять, заступиться, сказать свое слово.
Любит мама, чтоб все вокруг было тихо. Даже телевизор она всегда потише пускает.
Раньше Толику нравилось, как мама у окна сидит. Подойдешь к ней поближе, когда она
задумается, в глаза заглянешь и увидишь, как все, что на улице, в них отражается. Деревья.
Забор. Люди. Только все голубое, потому что и деревья, и забор, и люди — не настоящие, а в
маминых глазах.
Сейчас по-другому. Теперь мама, как к окну сядет, да если еще бабы Шуры нет —
сразу глаза у нее будто окунутся в туман. Слезы дрожат на ресницах.
Раньше бы Толик к маме кинулся, сказал: «Ну что ты, не надо, не плачь!» Теперь он
смотрит горестно, молча, как большой.
Жалко — что говорить! — жалко ему маму, но ведь это же правда — человек сам
должен всего добиваться: и хорошего настроения, и чтоб все вокруг было в порядке. Сколько
же плакать можно! Не лучше ли вместо слез да вместо этих жалоб найти маме отца,
поговорить с ним, уехать, как он говорил, в другой город от бабы Шуры и начать жить
заново: без слез, а со смехом, с весельем, с радостями всякими — большими и маленькими.
Так, чтоб потом, когда уж и жизнь прожита будет, как у этих старушек, не обижаться на
белый свет, не кряхтеть, не охать, а смеяться весело!
Было уже поздно, магазины закрывались, работал лишь дежурный гастроном в центре,
и Толик пошел туда.
В гастрономе было шумно, пахло чем-то кислым.
Толик походил в этой толкучке, разглядел цветные наклейки на бутылках и было