Page 46 - Лабиринт

разыскать. Но ведь он не предполагал, что все сложится так. У него и мысли не было, что из
партийного комитета могут прийти прямо сюда, в школу.
Толик мучился, Толик презирал себя, воевал с бабкой, прятался от отца — и все это
были его личные дела. И никто не мог сунуть в них свой нос. Это были страшные тайны
Толика. А теперь их узнает вся школа! Будто он играл в домино, а потом показал все свои
костяшки — смотрите!
Все! Конец!..
Толик неожиданно успокоился.
Сейчас он смотрел на себя как бы со стороны. Будто не пятиклассник Бобров сидел тут,
в директорском кабинете, провалившись по уши в черное мягкое кресло, и будто не с ним
говорил седой. Он чувствовал себя как бы зрителем, как бы посторонним.
— Так я слушаю тебя, — сказал седой. — Почему ты решил, что именно партком тебе
поможет? А не сами твои родители?
«Он совсем не строгий», — машинально отметил Толик.
— Я жду! — повторил седой. — Говори уж, раз писал…
Толик молчал.
— Ты сам сочинял эти письма? — спросил опять высокий человек, доставая из кармана
два знакомых конверта…
Толик молчал. Что ему оставалось делать? Признаться, что одно он написал, почти
ничего не соображая, в тумане, потому что его избили. А про второе вообще ничего не
объяснишь. Даже если сказать, они не поймут, скажут, врет, изворачивается, вон чего
нагородил. Нет, лучше молчать.
— Ну что с тобой будешь делать! — вздохнул седой. — Твердый ты, видно, парень, с
характером, слова от тебя не добьешься. Значит, писал, все обдумав, все всерьез.
— Видно, всерьез тебя обидел отец, — тихо сказал Махал Махалыч. — Видно, крепко
он виноват!
Кровь мгновенно прихлынула к сердцу, к голове, к рукам, и Толик почувствовал, как
покраснел от пяток до макушки.
«Значит, они решили, что виноват отец. Значит, отцу будет плохо», — подумал он и
вдруг, сам того не ожидая, крикнул:
— Нет!
Один раз он уже стал предателем отца. Больше не будет. Ни за что не будет.
— Ну, ну! — сказал седой. — Так ты считаешь, что отец не виноват?
— Нет! — снова ответил Толик.
— Но почему ты писал жалобы? — удивился он. — Да еще одну из них в горком.
Откуда ты вообще знаешь, что можно жаловаться в партком, в горком?
— Такая настойчивость, — сказал из-за стола Махал Махалыч, обращаясь к седому, —
такая последовательность на дело рук ребенка не похожи. Тут действовал прямо-таки
профессиональный склочник.
Директор встал, вышел на середину комнаты и остановился рядом с седым.
— Н-ну, почему же? — протянула Изольда Павловна, блестя пенсне. Все время она
стояла сбоку и молчала, будто чего-то ждала. — Причиной этих писем, — сказала она, —
может служить целый комплекс — нездоровая обстановка в семье, дурное влияние улицы. —
Говорила седому и совсем не замечала директора. — Знаете, я давно замечала за мальчиком
слишком уж какую-то… м-м… потаенность, что ли… А это плохой признак. Не зря
поговорка говорит: в тихом омуте черти водятся!
Словно отчего-то обидевшись на Изольду Павловну, Махал Махалыч вдруг быстро
отошел к окну, громко забарабанил о подоконник костяшками пальцев, а Толик подумал, что
он уже где-то слышал эти слова недавно. Кто-то говорил ему их.
Вспомнил! Это было, когда в школу пришел отец. Толик выпрыгнул из форточки и
побежал без шубы домой. На пригорке стояла Женька, и она оказала ему вслед: «В тихом
омуте черти водятся». Толик не обратил на это внимания, не до того было, а сейчас