Page 12 - Ленька Пантелеев

Дома ахали и ужасались - мать, горничная, нянька. А Ленька весь день ходил
счастливый. Он сам не понимал, почему ему так хорошо, но весь день он боролся с желанием
пойти к отцу, кинуться ему на шею, крепко расцеловать его, сказать ему, как горячо он его
любит. Однако он не сделал этого, - не мог и не смел сделать.
...Любил ли его отец? И вообще любил ли он кого-нибудь из близких жену, мать,
приятелей? Ответить на этот вопрос мальчик не мог бы. Но то, что отец был способен на
большую, сильную любовь, он знал.
Была в жизни этого человека привязанность, глубокая, трогательная и нежная.
Отцова нянька Лизавета умерла за два года до появления Леньки на свет. Он знал, что
женщина эта, о которой никто, кроме отца, никогда не сказал доброго слова, вынянчила и
вырастила Ивана Адриановича. О том, что отец любил и продолжает любить ее, можно было и
не говорить, - это чувствовалось по всему, что делалось в доме. Гречневую кашу к обеду
варили "как нянька Лизавета". Грибы солили и яблоки мочили "по-нянькиному". Между
окнами на зиму выкладывали мох, а не вату - тоже "как при няньке Лизавете".
Портрета этой женщины в доме не было, Ленька никогда не видел ее и не мог видеть, но
почему-то в памяти его и до сих пор хранится ее образ: высокая, прямая, с гордым, как у
боярыни, лицом, красивая, больше, чем бабушка, похожая на отца...
Запомнился ему зимний день, когда в детскую вошел отец, постоял посреди комнаты,
покачиваясь на носках, и спросил:
- Ты что делаешь?
- Так... ничего, - пробормотал Ленька. - Картинки разглядываю...
- Одевайся... поедем...
Ленька удивился и обрадовался. Отец редко брал его куда-нибудь с собой.
- А куда? - спросил он.
- На кладбище.
Ленька удивился еще больше. Отец никогда не ходил в церковь, никогда не ездил на
кладбища - на могилы родных.
Усаживаясь в санки извозчика, он коротко приказал:
- На Громовское.
- Эх, барин. Даль-то какая! Оттуда и седока не подберешь. Полтинничек положьте.
- Ладно. Езжай!..
Хорошо помнится Леньке этот мягкий, морозный день, окраинные питерские улочки,
фабричные трубы, гудки паровозов на Варшавской дороге.
Долго они блуждают с отцом по заснеженным кладбищенским дорожкам. На широких
восьмиконечных старообрядческих крестах сидят черные галки. В кустах бузины
попискивают какие-то крохотные птички. Хорошо пахнет снегом, от тишины и безлюдья
слегка замирает сердце.
Отец останавливается, снимает шапку. За чугунной решеткой - небольшой черный
памятник. Наверху его маленький золоченый крестик, а под ним, на побелевшей от инея
лабрадоритовой глыбе - три слова:
"Нянъ отъ Вани"
Ленька тоже стаскивает с головы свою ушастую шапку и искоса смотрит на отца. Он не
узнает его. Какое у него мягкое, милое, доброе и помолодевшее лицо! Таким он видел отца,
пожалуй, только однажды - в журнале "Природа и люди"... И вдруг он почти с ужасом
замечает, что по этому лицу катятся слезы. У Леньки у самого начинают дергаться губы.
- Ну, идем, сыне, - говорит Иван Адрианович и, мелко покрестив грудь, надевает свою
каракулевую шапку.
...Этот день, насыщенный зимним солнцем, сияньем февральского снега, начавшийся
так славно и безмятежно, запомнился Леньке еще и потому, что кончился он, этот день,
ужасно, дико и безобразно.
С кладбища поехали домой. Отец был веселый, шутил с извозчиком, называл его тезкой
(потому что всех легковых извозчиков в Петербурге в то время называли почему-то