Page 14 - Повести Белкина

что робость была единственной тому причиною, и положила ободрить его большею
внимательностию и, смотря по обстоятельствам, даже нежностию. Она приуготовляла
развязку самую неожиданную и с нетерпением ожидала минуты романтического объяснения.
Тайна, какого роду ни была бы, всегда тягостна женскому сердцу. Ее военные действия
имели желаемый успех: по крайней мере Бурмин впал в такую задумчивость, и черные глаза
его с таким огнем останавливались на Марье Гавриловне, что решительная минута, казалось,
уже близка. Соседи говорили о свадьбе, как о деле уже конченном, а добрая Прасковья
Петровна радовалась, что дочь ее наконец нашла себе достойного жениха.
Старушка сидела однажды одна в гостиной, раскладывая гранпасьянс, как Бурмин
вошел в комнату и тотчас осведомился о Марье Гавриловне. «Она в саду, – отвечала
старушка, – подите к ней, а я вас буду здесь ожидать». Бурмин пошел, а старушка
перекрестилась и подумала: авось дело сегодня же кончится!
Бурмин нашел Марью Гавриловну у пруда, под ивою, с книгою в руках и в белом
платье, настоящей героинею романа. После первых вопросов Марья Гавриловна нарочно
перестала поддерживать разговор, усиливая таким образом взаимное замешательство, от
которого можно было избавиться разве только внезапным и решительным объяснением. Так
и случилось: Бурмин, чувствуя затруднительность своего положения, объявил, что искал
давно случая открыть ей свое сердце, и потребовал минуты внимания. Марья Гавриловна
закрыла книгу и потупила глаза в знак согласия.
«Я вас люблю, – сказал Бурмин, – я вас люблю страстно…» (Марья Гавриловна
покраснела и наклонила голову еще ниже.) «Я поступил неосторожно, предаваясь милой
привычке, привычке видеть и слышать вас ежедневно…» (Марья Гавриловна вспомнила
7
первое письмо St.-Preux. ) «Теперь уже поздно противиться судьбе моей; воспоминание об
вас, ваш милый, несравненный образ отныне будет мучением и отрадою жизни моей; но мне
еще остается исполнить тяжелую обязанность, открыть вам ужасную тайну и положить
между нами непреодолимую преграду…» – «Она всегда существовала, – прервала с
живостию Марья Гавриловна, – я никогда не могла быть вашею женою…» – «Знаю, –
отвечал он ей тихо, – знаю, что некогда вы любили, но смерть и три года сетований…
Добрая, милая Марья Гавриловна! не старайтесь лишить меня последнего утешения: мысль,
что вы бы согласились сделать мое счастие, если бы… молчите, ради бога, молчите. Вы
терзаете меня. Да, я знаю, я чувствую, что вы были бы моею, но – я несчастнейшее
создание… я женат!»
Марья Гавриловна взглянула на него с удивлением.
– Я женат, – продолжал Бурмин, – я женат уже четвертый год и не знаю, кто моя жена,
и где она, и должен ли свидеться с нею когда-нибудь!
– Что вы говорите? – воскликнула Марья Гавриловна, – как это странно! Продолжайте;
я расскажу после… но продолжайте, сделайте милость.
– В начале 1812 года, – сказал Бурмин, – я спешил в Вильну, где находился наш полк.
Приехав однажды на станцию поздно вечером, я велел было поскорее закладывать лошадей,
как вдруг поднялась ужасная метель, и смотритель и ямщики советовали мне переждать. Я
их послушался, но непонятное беспокойство овладело мною; казалось, кто-то меня так и
толкал. Между тем метель не унималась; я не вытерпел, приказал опять закладывать и
поехал в самую бурю. Ямщику вздумалось ехать рекою, что должно было сократить нам
путь тремя верстами. Берега были занесены; ямщик проехал мимо того места, где выезжали
на дорогу, и таким образом очутились мы в незнакомой стороне. Буря не утихала; я увидел
огонек и велел ехать туда. Мы приехали в деревню; в деревянной церкви был огонь. Церковь
была отворена, за оградой стояло несколько саней; по паперти ходили люди. «Сюда! сюда!»
– закричало несколько голосов. Я велел ямщику подъехать. «Помилуй, где ты замешкался? –
сказал мне кто-то, – невеста в обмороке; поп не знает, что делать; мы готовы были ехать

7 Сен-Прё (фр.) .