Page 46 - Тарас Бульба

пушки, какой никто из казаков не видывал дотоле. Страшно глядела она широкою пастью, и
тысяча смертей глядело оттуда. И как грянула она, а за нею следом три другие,
четырехкратно потрясши глухо-ответную землю, – много нанесли они горя! Не по одному
козаку взрыдает старая мать, ударяя себя костистыми руками в дряхлые перси. Не одна
останется вдова в Глухове, Немирове, Чернигове и других городах. Будет, сердечная,
выбегать всякий день на базар, хватаясь за всех проходящих, распознавая каждого из них в
очи, нет ли между их одного, милейшего всех. Но много пройдет через город всякого войска,
и вечно не будет между ними одного, милейшего всех.
Так, как будто и не бывало половины Незамайковского куреня! Как градом выбивает
вдруг всю ниву, где, что полновесный червонец, красовался всякий колос, так их выбило и
положило.
Как же вскинулись козаки! Как схватились все! Как закипел куренной атаман
Кукубенко, увидевши, что лучшей половины куреня его нет! Разом вбился он с остальными
своими незамайковцами в самую середину. В гневе иссек в капусту первого попавшегося,
многих конников сбил с коней, доставши копьем и конника и коня, пробрался к пушкарям и
уже отбил одну пушку. А уж там, видит, хлопочет уманский куренной атаман и Степан
Гуска уже отбивает главную пушку. Оставил он тех козаков и поворотил с своими в другую
неприятельскую гущу. Так, где прошли незамайковцы – так там и улица, где поворотились –
так уж там и переулок! Так и видно, как редели ряды и снопами валились ляхи! А у самых
возов Вовтузенко, а спереди Черевиченко, а у дальних возов Дёгтяренко, а за ним куренной
атаман Вертыхвист. Двух уже шляхтичей поднял на копье Дёгтяренко, да напал наконец на
неподатливого третьего. Увертлив и крепок был лях, пышной сбруей украшен и пятьдесят
одних слуг привел с собою. Согнул он крепко Дёгтяренка, сбил его на землю и уже,
замахнувшись на него саблей, кричал: «Нет из вас, собак-козаков, ни одного, кто бы посмел
противустать мне!»
«А вот есть же!» – сказал и выступил вперед Мосий Шило. Сильный был он козак, не
раз атаманствовал на море и много натерпелся всяких бед. Схватили их турки у самого
Трапезонта и всех забрали невольниками на галеры, взяли их по рукам и ногам в железные
цепи, не давали по целым неделям пшена и поили противной морской водою. Все выносили
и вытерпели бедные невольники, лишь бы не переменять православной веры. Не вытерпел
атаман Мосий Шило, истоптал ногами святой закон, скверною чалмой обвил грешную
голову, вошел в доверенность к паше, стал ключником на корабле и старшим над всеми
невольниками. Много опечалились оттого бедные невольники, ибо знали, что если свой
продаст веру и пристанет к угнетателям, то тяжелей и горше быть под его рукой, чем под
всяким другим нехристом. Так и сбылось. Всех посадил Мосий Шило в новые цепи по три в
ряд, прикрутил им до самых белых костей жестокие веревки; всех перебил по шеям, угощая
подзатыльниками. И когда турки, обрадовавшись, что достали себе такого слугу, стали
пировать и, позабыв закон свой, все перепились, он принес все шестьдесят четыре ключа и
роздал невольникам, чтобы отмыкали себя, бросали бы цепи и кандалы в море, а брали бы
наместо того сабли да рубили турков. Много тогда набрали козаки добычи и воротились со
славою в отчизну, и долго бандуристы прославляли Мосия Шила. Выбрали бы его в
кошевые, да был совсем чудной козак. Иной раз повершал такое дело, какого мудрейшему не
придумать, а в другой – просто дурь одолевала казака. Пропил он и прогулял все, всем
задолжал на Сечи и, в прибавку к тому, прокрался, как уличный вор: ночью утащил из
чужого куреня всю козацкую сбрую и заложил шинкарю. За такое позорное дело привязали
его на базаре к столбу и положили возле дубину, чтобы всякий по мере сил своих отвесил
ему по удару. Но не нашлось такого из всех запорожцев, кто бы поднял на него дубину,
помня прежние его заслуги. Таков был козак Мосий Шило.
«Так есть же такие, которые бьют вас, собак!» – сказал он, ринувшись на него. И уж
так-то рубились они! И наплечники и зерцала погнулись у обоих от ударов. Разрубил на нем
вражий лях железную рубашку, достав лезвеем самого тела: зачервонела козацкая рубашка.
Но не поглядел на то Шило, а замахнулся всей жилистой рукою (тяжела была коренастая