Page 22 - Детство. Отрочество. После бала

– Полноте, мой батюшка, не плачьте… простите меня, дуру… я виновата… уж вы меня
простите, мой голубчик… вот вам.
Она вынула из-под платка корнет, сделанный из красной бумаги, в котором были две
карамельки и одна винная ягода, и дрожащей рукой подала его мне. У меня недоставало сил
взглянуть в лицо доброй старушке; я, отвернувшись, принял подарок, и слезы потекли еще
обильнее, но уже не от злости, а от любви и стыда.

Глава XIV
Разлука

На другой день после описанных мною происшествий, в двенадцатом часу утра,
коляска и бричка стояли у подъезда. Николай был одет по-дорожному, то есть штаны были
всунуты в сапоги и старый сюртук туго-натуго подпоясан кушаком. Он стоял в бричке и
укладывал шинели и подушки под сиденье; когда оно ему казалось высоко, он садился на
подушки и, припрыгивая, обминал их.
– Сделайте божескую милость, Николай Дмитрич, нельзя ли к вам будет баринову
щикатулку положить, – сказал запыхавшийся камердинер папа, высовываясь из коляски, –
она маленькая.
– Вы бы прежде говорили, Михей Иваныч, – отвечал Николай скороговоркой и с
досадой, изо всех сил бросая какой-то узелок на дно брички. – Ей-богу, голова и так кругом
идет, а тут еще вы с вашими щикатулками, – прибавил он, приподняв фуражку и утирая с
загорелого лба крупные капли пота.
Дворовые мужчины, в сюртуках, кафтанах, рубашках, без шапок, женщины, в
затрапезах, полосатых платках, с детьми на руках, и босоногие ребятишки стояли около
крыльца, посматривали на экипажи и разговаривали между собой. Один из ямщиков –
сгорбленный старик в зимней шапке и армяке – держал в руке дышло коляски, потрогивал
его и глубокомысленно посматривал на ход; другой – видный молодой парень, в одной белой
рубахе с красными кумачовыми ластовицами, в черной поярковой шляпе черепеником,
которую он, почесывая свои белокурые кудри, сбивал то на одно, то на другое ухо, –
положил свой армяк на козлы, закинул туда же вожжи и, постегивая плетеным кнутиком,
посматривал то на свои сапоги, то на кучеров, которые мазали бричку. Один из них,
натужившись, держал подъем; другой, нагнувшись над колесом, тщательно мазал ось и
втулку, – даже, чтобы не пропадал остальной на помазке деготь, мазнул им снизу по кругу.
Почтовые, разномастные, разбитые лошади стояли у решетки и отмахивались от мух
хвостами. Одни из них, выставляя свои косматые оплывшие ноги, жмурили глаза и дремали;
другие от скуки чесали друг друга или щипали листья и стебли жесткого темно-зеленого
папоротника, который рос подле крыльца. Несколько борзых собак – одни тяжело дышали,
лежа на солнце, другие в тени ходили под коляской и бричкой и вылизывали сало около
осей. Во всем воздухе была какая-то пыльная мгла, горизонт был серо-лилового цвета; но ни
одной тучки не было на небе. Сильный западный ветер поднимал столбами пыль с дорог и
полей, гнул макушки высоких лип и берез сада и далеко относил падавшие желтые листья. Я
сидел у окна и с нетерпением ожидал окончания всех приготовлений.
Когда все собрались в гостиной около круглого стола, чтобы в последний раз провести
несколько минут вместе, мне и в голову не приходило, какая грустная минута предстоит нам.
Самые пустые мысли бродили в моей голове. Я задавал себе вопросы: какой ямщик поедет в
бричке и какой в коляске? кто поедет с папа, кто с Карлом Иванычем? и для чего непременно
хотят меня укутать в шарф и ваточную чуйку?
«Что я за неженка? авось не замерзну. Хоть бы поскорей это все кончилось: сесть бы и
ехать».
– Кому прикажете записку о детском белье отдать? – сказала вошедшая, с
заплаканными глазами и с запиской в руке, Наталья Савишна, обращаясь к maman.
– Николаю отдайте, да приходите же после с детьми проститься.