Page 17 - Детство. Отрочество. После бала

вслух, когда он доходил до патетического места, голос его начинал дрожать, слезы
показывались, и он с досадой оставлял книгу. Он любил музыку, певал, аккомпанируя себе
на фортепьяно, романсы приятеля своего А…, цыганские песни и некоторые мотивы из опер;
но ученой музыки не любил и, не обращая внимания на общее мнение, откровенно говорил,
что сонаты Бетховена нагоняют на него сон и скуку и что он не знает лучше ничего, как «Не
будите меня, молоду», как ее певала Семенова, и «Не одна», как певала цыганка Танюша.
Его натура была одна из тех, которым для хорошего дела необходима публика. И то только
он считал хорошим, что называла хорошим публика. Бог знает, были ли у него какие-нибудь
нравственные убеждения? Жизнь его была так полна увлечениями всякого рода, что ему
некогда было составлять себе их, да он и был так счастлив в жизни, что не видел в том
необходимости.
В старости у него образовался постоянный взгляд на вещи и неизменные правила, – но
единственно на основании практическом: те поступки и образ жизни, которые доставляли
ему счастие или удовольствия, он считал хорошими и находил, что так всегда и всем
поступать должно. Он говорил очень увлекательно, и эта способность, мне кажется,
усиливала гибкость его правил: он в состоянии был тот же поступок рассказать как самую
милую шалость и как низкую подлость.

Глава XI ЗАНЯТИЯ В КАБИНЕТЕ И ГОСТИНОЙ

Уже смеркалось, когда мы приехали домой. Maman села за рояль, а мы, дети, принесли
бумаги, карандаши, краски и расположились рисовать около круглого стола. У меня была
только синяя краска; но, несмотря на это, я затеял нарисовать охоту. Очень живо изобразив
синего мальчика верхом на синей лошади и синих собак, я не знал наверное, можно ли
нарисовать синего зайца, и побежал к папа в кабинет посоветоваться об этом. Папа читал
что-то и на вопрос мой: «Бывают ли синие зайцы?», не поднимая головы, отвечал: «Бывают,
мой друг, бывают». Возвратившись к круглому столу, я изобразил синего зайца, потом
нашел нужным переделать из синего зайца куст. Куст тоже мне не понравился; я сделал из
него дерево, из дерева – скирд, из скирда – облако и, наконец, так испачкал всю бумагу
синей краской, что с досады разорвал ее и пошел дремать на вольтеровское кресло.
Maman играла второй концерт Фильда – своего учителя. Я дремал, и в моем
воображении возникали какие-то легкие, светлые и прозрачные воспоминания. Она заиграла
патетическую сонату Бетховена, и я вспоминал что-то грустное, тяжелое и мрачное. Maman
часто играла эти две пьесы; поэтому я очень хорошо помню чувство, которое они во мне
возбуждали. Чувство это было похоже на воспоминание; но воспоминание чего? казалось,
что вспоминаешь то, чего никогда не было.
Против меня была дверь в кабинет, и я видел, как туда вошли Яков и еще какие-то
люди в кафтанах и с бородами. Дверь тотчас затворилась за ними. «Ну, начались занятия!» –
подумал я. Мне казалось, что важнее тех дел, которые делались в кабинете, ничего в мире
быть не могло; в этой мысли подтверждало меня еще то, что к дверям кабинета все
подходили обыкновенно перешептываясь и на цыпочках; оттуда же был слышен громкий
голос папа и запах сигары, который всегда, не знаю почему, меня очень привлекал.
Впросонках меня вдруг поразил очень знакомый скрип сапогов в официантской. Карл
Иваныч, на цыпочках, но с лицом мрачным и решительным, с какими-то записками в руке,
подошел к двери и слегка постучался. Его впустили, и дверь опять захлопнулась.
«Как бы не случилось какого-нибудь несчастия, – подумал я, – Карл Иваныч
рассержен: он на все готов…»
Я опять задремал.
Однако несчастия никакого не случилось; через час времени меня разбудил тот же
скрип сапогов. Карл Иваныч, утирая платком слезы, которые я заметил на его щеках, вышел
из двери и, бормоча что-то себе под нос, пошел на верх. Вслед за ним вышел папа и вошел в
гостиную.