Page 21 - Детство. Отрочество. После бала

комнаты, хлопнув дверью. Не понимая причины такого странного поступка, maman немного
погодя вошла в комнату Натальи Савишны. Она сидела с заплаканными глазами на сундуке,
перебирая пальцами носовой платок, и пристально смотрела на валявшиеся на полу перед
ней клочки изорванной вольной.
– Что с вами, голубушка Наталья Савишна? – спросила maman, взяв ее за руку.
– Ничего, матушка, – отвечала она, – должно быть, я вам чем-нибудь противна, что вы
меня со двора гоните… Что ж, я пойду.
Она вырвала свою руку и, едва удерживаясь от слез, хотела уйти из комнаты. Maman
удержала ее, обняла, и они обе расплакались.
С тех пор как я себя помню, помню я и Наталью Савишну, ее любовь и ласки; но теперь
только умею ценить их, – тогда же мне и в голову не приходило, какое редкое, чудесное
создание была эта старушка. Она не только никогда не говорила, но и не думала, кажется, о
себе: вся жизнь ее была любовь и самопожертвование. Я так привык к ее бескорыстной,
нежной любви к нам, что и не воображал, чтобы это могло быть иначе, нисколько не был
благодарен ей и никогда не задавал себе вопросов: а что, счастлива ли она? довольна ли?
Бывало, под предлогом необходимой надобности, прибежишь от урока в ее комнату,
усядешься и начинаешь мечтать вслух, нисколько не стесняясь ее присутствием. Всегда она
бывала чем-нибудь занята: или вязала чулок, или рылась в сундуках, которыми была
наполнена ее комната, или записывала белье и, слушая всякий вздор, который я говорил,
«как, когда я буду генералом, я женюсь на чудесной красавице, куплю себе рыжую лошадь,
построю стеклянный дом и выпишу родных Карла Иваныча из Саксонии» и т. д., она
приговаривала: «Да, мой батюшка, да». Обыкновенно, когда я вставал и собирался уходить,
она отворяла голубой сундук, на крышке которого снутри – как теперь помню – были
наклеены крашеное изображение какого-то гусара, картинка с помадной баночки и рисунок
Володи, – вынимала из этого сундука куренье, зажигала его, и помахивая, говаривала:
– Это, батюшка, еще очаковское куренье. Когда ваш покойный дедушка – царство
небесное – под турку ходили, так оттуда еще привезли. Вот уж последний кусочек остался, –
прибавляла она со вздохом.
В сундуках, которыми была наполнена ее комната, было решительно все. Что бы ни
понадобилось, обыкновенно говаривали: «Надо спросить у Натальи Савишны», – и
действительно, порывшись немного, она находила требуемый предмет и говаривала: «Вот и
хорошо, что припрятала». В сундуках этих были тысячи таких предметов, о которых никто в
доме, кроме ее, не знал и не заботился.
Один раз я на нее рассердился. Вот как это было. За обедом, наливая себе квасу, я
уронил графин и облил скатерть.
– Позовите-ка Наталью Савишну, чтобы она порадовалась на своего любимчика, –
сказала maman.
Наталья Савишна вошла и, увидав лужу, которую я сделал, покачала головой; потом
maman сказала ей что-то на ухо, и она, погрозившись на меня, вышла.
После обеда я в самом веселом расположении духа, припрыгивая, отправился в залу,
как вдруг из-за двери выскочила Наталья Савишна с скатертью в руке, поймала меня и,
несмотря на отчаянное сопротивление с моей стороны, начала тереть меня мокрым по лицу,
приговаривая: «Не пачкай скатертей, не пачкай скатертей!» Меня так это обидело, что я
разревелся от злости.
«Как! – говорил я сам себе, прохаживаясь по зале и захлебываясь от слез. – Наталья
Савишна, просто Наталья, говорит мне ты и еще бьет меня по лицу мокрой скатертью,
как дворового мальчишку. Нет, это ужасно!»
Когда Наталья Савишна увидала, что я распустил слюни, она тотчас же убежала, а я,
продолжая прохаживаться, рассуждал о том, как бы отплатить дерзкой Наталье за
нанесенное мне оскорбление.
Через несколько минут Наталья Савишна вернулась, робко подошла ко мне и начала
увещевать: