Page 23 - Детство. Отрочество. После бала

Старушка хотела что-то сказать, но вдруг остановилась, закрыла лицо платком и,
махнув рукою, вышла из комнаты. У меня немного защемило в сердце, когда я увидал это
движение; но нетерпение ехать было сильнее этого чувства, и я продолжал совершенно
равнодушно слушать разговор отца с матушкой. Они говорили о вещах, которые заметно не
интересовали ни того, ни другого: что нужно купить для дома? что сказать княжне Sophie и
madame Julie? и хороша ли будет дорога?
Вошел Фока и точно тем же голосом, которым он докладывал «кушать готово»,
остановившись у притолоки, сказал: «Лошади готовы». Я заметил, что maman вздрогнула и
побледнела при этом известии, как будто оно было для нее неожиданно.
Фоке приказано было затворить все двери в комнате. Меня это очень забавляло, «как
будто все спрятались от кого-нибудь».
Когда все сели, Фока тоже присел на кончике стула; но только что он это сделал, дверь
скрипнула, и все оглянулись. В комнату торопливо вошла Наталья Савишна и, не поднимая
глаз, приютилась около двери на одном стуле с Фокой. Как теперь вижу я плешивую голову,
морщинистое неподвижное лицо Фоки и сгорбленную добрую фигурку в чепце, из-под
которого виднеются седые волосы. Они жмутся на одном стуле, и им обоим неловко.
Я продолжал быть беззаботен и нетерпелив. Десять секунд, которые просидели с
закрытыми дверьми, показались мне за целый час. Наконец все встали, перекрестились и
стали прощаться. Папа обнял maman и несколько раз поцеловал ее.
– Полно, мой дружок, – сказал папа, – ведь не навек расстаемся.
– Все-таки грустно! – сказала maman дрожащим от слез голосом.
Когда я услыхал этот голос, увидал ее дрожащие губы и глаза, полные слез, я забыл про
все и мне так стало грустно, больно и страшно, что хотелось бы лучше убежать, чем
прощаться с нею. Я понял в эту минуту, что, обнимая отца, она уже прощалась с нами.
Она столько раз принималась целовать и крестить Володю, что – полагая, что она
теперь обратится ко мне, – я совался вперед; но она еще и еще благословляла его и
прижимала к груди. Наконец я обнял ее и, прильнув к ней, плакал, плакал, ни о чем не думая,
кроме своего горя.
Когда мы пошли садиться, в передней приступила прощаться докучная дворня. Их
«пожалуйте ручку-с», звучные поцелуи в плечико и запах сала от их голов возбудили во мне
чувство, самое близкое к огорчению у людей раздражительных. Под влиянием этого чувства
я чрезвычайно холодно поцеловал в чепец Наталью Савишну, когда она вся в слезах
прощалась со мною.
Странно то, что я как теперь вижу все лица дворовых и мог бы нарисовать их со всеми
мельчайшими подробностями; но лицо и положение maman решительно ускользают из моего
воображения: может быть, оттого, что во все это время я ни разу не мог собраться с духом
взглянуть на нее. Мне казалось, что, если бы я это сделал, ее и моя горесть должны бы были
дойти до невозможных пределов.
Я бросился прежде всех в коляску и уселся на заднем месте. За поднятым верхом я
ничего не мог видеть, но какой-то инстинкт говорил мне, что maman еще здесь.
«Посмотреть ли на нее еще или нет?.. Ну, в последний раз!» – сказал я сам себе и
высунулся из коляски к крыльцу. В это время maman с тою же мыслью подошла с
противоположной стороны коляски и позвала меня по имени. Услыхав ее голос сзади себя, я
повернулся к ней, но так быстро, что мы стукнулись головами; она грустно улыбнулась и
крепко, крепко поцеловала меня в последний раз.
Когда мы отъехали несколько сажен, я решился взглянуть на нее. Ветер поднимал
голубенькую косыночку, которою была повязана ее голова; опустив голову и закрыв лицо
руками, она медленно всходила на крыльцо. Фока поддерживал ее.
Папа сидел со мной рядом и ничего не говорил; я же захлебывался от слез, и что-то так
давило мне в горле, что я боялся задохнуться… Выехав на большую дорогу, мы увидали
белый платок, которым кто-то махал с балкона. Я стал махать своим, и это движение
немного успокоило меня. Я продолжал плакать, и мысль, что слезы мои доказывают мою