Page 19 - Детство. Отрочество. После бала

– Отлично! Подожди здесь: я позову девочек.
Девочки выбежали, и мы отправились на верх. Не без спору решив, кому первому
войти в темный чулан, мы уселись и стали ждать.

Глава XII
Гриша

Нам всем было жутко в темноте; мы жались один к другому и ничего не говорили.
Почти вслед за нами тихими шагами вошел Гриша. В одной руке он держал свой посох, в
другой – сальную свечу в медном подсвечнике. Мы не переводили дыхания.
– Господи Иисусе Христе! Мати Пресвятая Богородица! Отцу и Сыну и Святому
духу… – вдыхая в себя воздух, твердил он с различными интонациями и сокращениями,
свойственными только тем, которые часто повторяют эти слова.
С молитвой поставив свой посох в угол и осмотрев постель, он стал раздеваться.
Распоясав свой старенький черный кушак, он медленно снял изорванный нанковый зипун,
тщательно сложил его и повесил на спинку стула. Лицо его теперь не выражало, как
обыкновенно, торопливости и тупоумия; напротив, он был спокоен, задумчив и даже
величав. Движения его были медленны и обдуманны.
Оставшись в одном белье, он тихо опустился на кровать, окрестил ее со всех сторон и,
как видно было, с усилием – потому что он поморщился – поправил под рубашкой вериги.
Посидев немного и заботливо осмотрев прорванное в некоторых местах белье, он встал, с
молитвой поднял свечу в уровень с кивотом, в котором стояло несколько образов,
перекрестился на них и перевернул свечу огнем вниз. Она с треском потухла.
В окна, обращенные на лес, ударяла почти полная луна. Длинная белая фигура
юродивого с одной стороны была освещена бледными, серебристыми лучами месяца, с
другой – черной тенью; вместе с тенями от рам падала на пол, стены и доставала до потолка.
На дворе караульщик стучал в чугунную доску.
Сложив свои огромные руки на груди, опустив голову и беспрестанно тяжело вздыхая,
Гриша молча стоял перед иконами, потом с трудом опустился на колени и стал молиться.
Сначала он тихо говорил известные молитвы, ударяя только на некоторые слова, потом
повторил их, но громче и с большим одушевлением. Он начал говорить свои слова, с
заметным усилием стараясь выражаться по-славянски. Слова его были нескладны, но
трогательны. Он молился о всех благодетелях своих (так он называл тех, которые принимали
его), в том числе о матушке, о нас, молился о себе, просил, чтобы Бог простил ему его
тяжкие грехи, твердил: «Боже, прости врагам моим!» – кряхтя поднимался и, повторяя еще и
еще те же слова, припадал к земле и опять поднимался, несмотря на тяжесть вериг, которые
издавали сухой резкий звук, ударяясь о землю.
Володя ущипнул меня очень больно за ногу; но я даже не оглянулся: потер только
рукой то место и продолжал с чувством детского удивления, жалости и благоговения следить
за всеми движениями и словами Гриши.
Вместо веселия и смеха, на которые я рассчитывал, входя в чулан, я чувствовал дрожь
и замирание сердца.
Долго еще находился Гриша в этом положении религиозного восторга и
импровизировал молитвы. То твердил он несколько раз сряду: «Господи помилуй», но
каждый раз с новой силой и выражением; то говорил он: «Прости мя, Господи, научи мя, что
творить… научи мя, что творити, Господи!» – с таким выражением, как будто ожидал сейчас
же ответа на свои слова; то слышны были одни жалобные рыдания… Он приподнялся на
колени, сложил руки на груди и замолк.
Я потихоньку высунул голову из двери и не переводил дыхания. Гриша не шевелился;
из груди его вырывались тяжелые вздохи; в мутном зрачке его кривого глаза, освещенного
луною, остановилась слеза.
– Да будет воля твоя! – вскричал он вдруг с неподражаемым выражением, упал лбом на