Page 42 - Детство. Отрочество. После бала

меня молодцом и, как только никто из больших не смотрел на нас, подливал мне в рюмку
вина из разных бутылок и непременно заставлял выпивать. К концу ужина, когда дворецкий
налил мне только четверть бокальчика шампанского из завернутой в салфетку бутылки и
когда молодой человек настоял на том, чтобы он налил мне полный, и заставил меня его
выпить залпом, я почувствовал приятную теплоту по всему телу, особенную приязнь к
моему веселому покровителю и чему-то очень расхохотался.
Вдруг раздались из залы звуки гросфатера, и стали вставать из-за стола. Дружба наша с
молодым человеком тотчас же и кончилась: он ушел к большим, а я, не смея следовать за
ним, подошел, с любопытством, прислушиваться к тому, что говорила Валахина с дочерью.
– Еще полчасика, – убедительно говорила Сонечка.
– Право, нельзя, мой ангел.
– Ну для меня, пожалуйста, – говорила она, ласкаясь.
– Ну разве тебе весело будет, если я завтра буду больна? – сказала г-жа Валахина и
имела неосторожность улыбнуться.
– А, позволила! останемся? – заговорила Сонечка, прыгая от радости.
– Что с тобой делать? Иди же, танцуй… вот тебе и кавалер, – сказала она, указывая на
меня.
Сонечка подала мне руку, и мы побежали в залу.
Выпитое вино, присутствие и веселость Сонечки заставили меня совершенно забыть
несчастное приключение мазурки. Я выделывал ногами самые забавные штуки: то, подражая
лошади, бежал маленькой рысцой, гордо поднимая ноги, то топотал ими на месте, как баран,
который сердится на собаку, при этом хохотал от души и нисколько не заботился о том,
какое впечатление произвожу на зрителей, Сонечка тоже не переставала смеяться: она
смеялась тому, что мы кружились, взявшись рука за руку, хохотала, глядя на какого-то
старого барина, который, медленно поднимая ноги, перешагнул через платок, показывая вид,
что ему было очень трудно это сделать, и помирала со смеху, когда я вспрыгивал чуть не до
потолка, чтобы показать свою ловкость.
Проходя через бабушкин кабинет, я взглянул на себя в зеркало: лицо было в поту,
волосы растрепаны, вихры торчали больше чем когда-нибудь; но общее выражение лица
было такое веселое, доброе и здоровое, что я сам себе понравился.
«Если бы я был всегда такой, как теперь, – подумал я, – я бы еще мог понравиться».
Но когда я опять взглянул на прекрасное личико моей дамы, в нем было, кроме того
выражения веселости, здоровья и беззаботности, которое понравилось мне в моем, столько
изящной и нежной красоты, что мне сделалось досадно на самого себя, я понял, как глупо
мне надеяться обратить на себя внимание такого чудесного создания.
Я не мог надеяться на взаимность, да и не думал о ней: душа моя и без того была
преисполнена счастием. Я не понимал, что за чувство любви, наполнявшее мою душу
отрадой, можно было бы требовать еще большего счастия и желать чего-нибудь, кроме того,
чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так было хорошо. Сердце билось, как
голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось плакать.
Когда мы проходили по коридору, мимо темного чулана под лестницей, я взглянул на
него и подумал: «Что бы это было за счастие, если бы можно было весь век прожить с ней в
этом темном чулане! и чтобы никто не знал, что мы там живем».
– Не правда ли, что нынче очень весело? – сказал я тихим, дрожащим голосом и
прибавил шагу, испугавшись не столько того, что сказал, сколько того, что намерен был
сказать.
– Да… очень! – отвечала она, обратив ко мне головку, с таким откровенно-добрым
выражением, что я перестал бояться.
– Особенно после ужина… Но если бы вы знали, как мне жалко (я хотел сказать
грустно, но не посмел), что вы скоро уедете и мы больше не увидимся.
– Отчего ж не увидимся? – сказала она, пристально всматриваясь в кончики своих
башмачков и проводя пальчиком по решетчатым ширмам, мимо которых мы проходили, –