Page 43 - Детство. Отрочество. После бала

каждый вторник и пятницу мы с мамашей ездим на Тверской. Вы разве не ходите гулять?
– Непременно будем проситься во вторник, и если меня не пустят, я один убегу – без
шапки. Я дорогу знаю.
– Знаете что? – сказала вдруг Сонечка, – я с одними мальчиками, которые к нам ездят,
всегда говорю ты; давайте и с вами говорить ты. Хочешь? – прибавила она, встряхнув
головкой и взглянув мне прямо в глаза.
В это время мы входили в залу, и начиналась другая, живая часть гросфатера.
– Давай… те, – сказал я в то время, когда музыка и шум могли заглушить мои слова.
– Давай ты , а не давайте, – поправила Сонечка и засмеялась.
Гросфатер кончился, а я не успел сказать ни одной фразы с ты, хотя не переставал
придумывать такие, в которых местоимение это повторялось бы несколько раз. У меня
недоставало на это смелости. «Хочешь?», «давай ты» звучало в моих ушах и производило
какое-то опьянение: я ничего и никого не видал, кроме Сонечки. Видел я, как подобрали ее
локоны, заложили их за уши и открыли части лба и висков, которых я не видал еще; видел я,
как укутали ее в зеленую шаль, так плотно, что виднелся только кончик ее носика; заметил,
что если бы она не сделала своими розовенькими пальчиками маленького отверстия около
рта, то непременно бы задохнулась, и видел, как она, спускаясь с лестницы за своею
матерью, быстро повернулась к нам, кивнула головкой и исчезла за дверью.
Володя, Ивины, молодой князь, я, мы все были влюблены в Сонечку и, стоя на
лестнице, провожали ее глазами.
Кому в особенности кивнула она головкой, я не знаю, но в ту минуту я твердо был
убежден, что это сделано было для меня.
Прощаясь с Ивиными, я очень свободно, даже несколько холодно поговорил с Сережей
и пожал ему руку. Если он понял, что с нынешнего дня потерял мою любовь и свою власть
надо мною, он, верно, пожалел об этом, хотя и старался казаться совершенно равнодушным.
Я в первый раз в жизни изменил в любви и в первый раз испытал сладость этого
чувства. Мне было отрадно переменить изношенное чувство привычной преданности на
свежее чувство любви, исполненной таинственности и неизвестности. Сверх того, в одно и
то же время разлюбить и полюбить – значит полюбить вдвое сильнее, чем прежде.

Глава XXIV
В постели

«Как мог я так страстно и так долго любить Сережу? – рассуждал я, лежа в постели. –
Нет! он никогда не понимал, не умел ценить и не стоил моей любви… а Сонечка? что это за
прелесть! «Хочешь?», «тебе начинать».
Я вскочил на четвереньки, живо представляя себе ее личико, закрыл голову одеялом,
подвернул его под себя со всех сторон и, когда нигде не осталось отверстий, улегся и,
ощущая приятную теплоту, погрузился в сладкие мечты и воспоминания. Устремив
неподвижные взоры в подкладку стеганого одеяла, я видел ее так же ясно, как час тому
назад; я мысленно разговаривал с нею, и разговор этот, хотя не имел ровно никакого смысла,
доставлял мне неописанное наслаждение, потому что ты, тебе, с тобой, твои встречались
в нем беспрестанно.
Мечты эти были так ясны, что я не мог заснуть от сладостного волнения, и мне
хотелось поделиться с кем-нибудь избытком своего счастия.
– Милочка! – сказал я почти вслух, круто поворачиваясь на другой бок. – Володя! ты
спишь?
– Нет, – ответил он мне сонным голосом, – а что?
– Я влюблен, Володя! решительно влюблен в Сонечку.
– Ну так что ж? – отвечал он мне, потягиваясь.
– Ах, Володя! ты не можешь себе представить, что со мной делается… вот я сейчас
лежал, увернувшись под одеялом, и так ясно, так ясно видел ее, разговаривал с ней, что это