Page 50 - Детство. Отрочество. После бала

нее такой ужасный удар, которого она никак не надеется перенести, что она лишила ее всего,
что этот ангел (так она называла maman) перед самою смертью не забыл ее и изъявил
желание обеспечить навсегда будущность ее и Катеньки. Она проливала горькие слезы,
рассказывая это, и, может быть, чувство горести ее было истинно, но оно не было чисто и
исключительно. Любочка, в черном платьице, обшитом плерезами, вся мокрая от слез,
опустила головку, изредка взглядывала на гроб, и лицо ее выражало при этом только детский
страх. Катенька стояла подле матери и, несмотря на ее вытянутое личико, была такая же
розовенькая, как и всегда. Откровенная натура Володи была откровенна и в горести: он то
стоял задумавшись, уставив неподвижные взоры на какой-нибудь предмет, то рот его вдруг
начинал кривиться, и он поспешно крестился и кланялся. Все посторонние, бывшие на
похоронах, были мне несносны. Утешительные фразы, которые они говорили отцу – что ей
там будет лучше, что она была не для этого мира, – возбуждали во мне какую-то досаду.
Какое они имели право говорить и плакать о ней? Некоторые из них, говоря про нас,
называли нас сиротами. Точно без них не знали, что детей, у которых нет матери,
называют этим именем! Им, верно, нравилось, что они первые дают нам его, точно так же,
как обыкновенно торопятся только что вышедшую замуж девушку в первый раз назвать
madame.
В дальнем углу залы, почти спрятавшись за отворенной дверью буфета, стояла на
коленях сгорбленная седая старушка. Соединив руки и подняв глаза к небу, она не плакала,
но молилась. Душа ее стремилась к Богу, она просила его соединить ее с тою, кого она
любила больше всего на свете, и твердо надеялась, что это будет скоро.
«Вот кто истинно любил ее!» – подумал я, и мне стало стыдно за самого себя.
Панихида кончилась; лицо покойницы было открыто, и все присутствующие, исключая
нас, один за другим стали подходить к гробу и прикладываться.
Одна из последних подошла проститься с покойницей какая-то крестьянка с
хорошенькой пятилетней девочкой на руках, которую, бог знает зачем, она принесла сюда. В
это время я нечаянно уронил свой мокрый платок и хотел поднять его; но только что я
нагнулся, меня поразил страшный пронзительный крик, исполненный такого ужаса, что,
проживи я сто лет, я никогда его не забуду, и, когда вспомню, всегда пробежит холодная
дрожь по моему телу. Я поднял голову – на табурете подле гроба стояла та же крестьянка и с
трудом удерживала в руках девочку, которая, отмахиваясь ручонками, откинув назад
испуганное личико и уставив выпученные глаза на лицо покойной, кричала страшным,
неистовым голосом. Я вскрикнул голосом, который, я думаю, был еще ужаснее того,
который поразил меня, и выбежал из комнаты.
Только в эту минуту я понял, отчего происходил тот сильный тяжелый запах, который,
смешиваясь с запахом ладана, наполнял комнату; и мысль, что то лицо, которое за несколько
дней было исполнено красоты и нежности, лицо той, которую я любил больше всего на
свете, могло возбуждать ужас, как будто в первый раз открыла мне горькую истину и
наполнила душу отчаянием.

Глава XXVIII
Последние грустные воспоминания

Maman уже не было, а жизнь наша шла все тем же чередом: мы ложились и вставали в
те же часы и в тех же комнатах; утренний, вечерний чай, обед, ужин – все было в
обыкновенное время; столы, стулья стояли на тех же местах; ничего в доме и в нашем образе
жизни не переменилось; только ее не было…
Мне казалось, что после такого несчастия все должно бы было измениться; наш
обыкновенный образ жизни казался мне оскорблением ее памяти и слишком живо
напоминал ее отсутствие.
Накануне погребения, после обеда, мне захотелось спать, и я пошел в комнату Натальи
Савишны, рассчитывая поместиться на ее постели, на мягком пуховике, под теплым