Page 22 - Завтра была война...

— Льет масло в будущие волны страстей человеческих, — с пафосом изрекла Лена
Бокова.
— Ворвань она льет, а не масло, — проворчал просвещенный филателист Жорка
Ландыс. — Откуда у такой задрыги масло?
— Прекрати, — строго сказала Искра. — О старших так не говорят, и я не люблю слово
«задрыга».
— А зачем же произносишь, если не любишь?
— Для примера. — Искра покосилась на Вику, отметила, что она улыбается, и
расстроилась. — Нехорошо это, ребята. Получается, что мы злословим всем классом.
— Ясно, ясно, Искра! — торопливо согласился Валька Эдисон. — Действительно, в
классе не надо. Лучше дома.
Но Валентина Андроновна вовсе не ограничивала свои цели классом. Да, ей хотелось
властвовать над умами и душами строптивого 9 "Б", но заветной мечтой оставалось все же не
это. Она твердо была убеждена, что школа — ее школа, где она целых полгода правила
единовластно, — ныне попала в руки авантюриста. Вот что мучило Валентину Андроновну,
вот что заставляло ее писать письма по всем адресам, но письма эти пока не имели ответа.
Пока. Она учитывала это «пока».
Неуклонно борясь со школьным руководством, она не думала о карьере даже тайно,
даже про себя. Она думала о линии, и эта сегодняшняя линия нового директора вполне
искренне, до слез и отчаяния, представлялась ей ошибочной. Искренне Валентина
Андроновна боролась не за личное, а за общественное благо. Ничего личного в ее
аскетической жизни одинокой и необаятельной женщины давно уже не существовало.
В воскресенье веселились, в понедельник вспоминали об этом, а во вторник после
уроков Искру вызвала классная руководительница.
— Садись, Искра, — сказала она, плотно прикрывая дверь 1 "А", в котором принимала
для разговоров наедине.
В отличие от Зиночки Искра не боялась ни вызовов, ни отдельных кабинетов, ни бесед
с глазу на глаз, поскольку никогда не чувствовала за собой никакой вины. А вот Зиночка
чувствовала вину — если не прошлую, то будущую — и отчаянно боялась всего.
Искра села, одернула платье — это ужасно, когда торчат коленки, ужасно, а ведь
торчат! — и приготовилась слушать.
— Ты ничего не хочешь мне рассказать?
— Ничего.
— Жаль, — вздохнула Валентина Андроновна. — Как ты думаешь, почему я
обратилась именно к тебе? Я могла бы поговорить с Остапчуком или Александровым, с
Ландысом или Шефером, с Боковой или Люберецкой, но я хочу говорить с тобой, Искра.
Искра мгновенно прикинула, что вся названная компания была на дне рождения и что
среди всех не названы лишь Саша и Зина. Саша уже не был учеником 9 "Б», но Зиночка…
— Я обращаюсь к тебе не только как к заместителю секретаря комитета комсомола. Не
только как к отличнице и общественнице. Не только как к человеку идейному и
целеустремленному. — Валентина Андроновна сделала паузу, — но и потому, что хорошо
знаю твою маму как прекрасного партийного работника. Ты спросишь: зачем это
вступление? Затем, что враги используют сейчас любые средства, чтобы растлить нашу
молодежь, чтобы оторвать ее от партии, чтобы вбить клин между отцами и детьми. Вот
почему твой святой долг немедленно сказать…
— Мне нечего вам сказать, — ответила Искра, лихорадочно соображая, что же они
такое натворили в воскресенье.
— Да? А разве тебе неизвестно, что Есенин-поэт упадочнический? А ты не подумала,
что вас собрали под предлогом рождения — я проверила анкету Шефера: он родился второго
сентября. Второго, а собрал вас через три недели! Зачем? Не для того ли, чтобы ознакомить с
пьяными откровениями кулацкого певца?
— Есенина читала Люберецкая, Валентина Андроновна.