Page 26 - Завтра была война...

Мать отложила книгу, которую читала внимательно, с выписками и закладками, сунула
папиросу в пепельницу, подумала, достала ее оттуда и прикурила снова.
— По-моему, ты небрежно сформулировала вопрос. Уточни, пожалуйста.
— Тогда скажи: существуют ли бесспорные истины. Истины, которые не требуют
доказательства.
— Конечно. Если бы не было таких истин, человек остался бы зверем. А ему нужно
знать, во имя чего он живет.
— Значит, человек живет во имя истины?
— Мы-да. Мы, советский народ, открыли непреложную истину, которой учит нас
партия. За нее пролито столько крови и принято столько мук, что спорить с нею, а тем более
сомневаться — значит предавать тех, кто погиб и… и еще погибнет. Эта истина — наша сила
и наша гордость. Искра. Я правильно поняла твой вопрос?
— Да, да, спасибо, — задумчиво сказала Искра.-Понимаешь, мне кажется, что у нас в
школе не учат спорить.
— С друзьями спорить не о чем, а с врагами надо драться.
— Но ведь надо уметь спорить?
— Надо учить самой истине, а не способам ее доказательства. Это казуистика. Человек,
преданный нашей истине, будет, если понадобится, защищать ее с оружием в руках. Вот
чему надо учить. А болтовня не наше занятие. Мы строим новое общество, нам не до
болтовни. — Мать бросила в пепельницу окурок, вопросительно поглядела на Искру. —
Почему ты спросила об этом?
Искра хотела рассказать о разговоре, который ее растревожил, о восклицательных и
вопросительных знаках, по которым Леонид Сергеевич оценивал искусство, но посмотрела в
привычно суровые материнские глаза и сказал:
— Просто так.
— Не читай пустопорожних книг, Искра. Я хочу проверить твой библиотечный
формуляр, да все никак не соберусь, а мне завтра предстоит серьезное выступление.
Формуляр Искры был в полном порядке, но Искра читала и помимо формуляра. Обмен
книгами в школе существовал, вероятно, еще с гимназических времен, и Искра уже знала
Гамсуна и Келлермана, придя от «Виктории» и «Ингеборг» в странное состояние тревоги и
ожидания. Тревога и ожидание не отпускали даже по ночам, и сны ей снились совсем не
формулярного свойства. Но об этом она не говорила никому, даже Зиночке, хотя Зиночка о
подобных снах частенько говорила ей. Тогда Искра очень сердилась, и Зина не понимала, что
сердится она за угаданные сны.
Разговор с матерью укрепил Искру в мысли о существовании непреложных истин, но
кроме них существовали и истины спорные, так сказать, истины второго порядка. Такой
истиной, в частности, было отношение к Есенину, которого Искра все эти дни читала, учила
наизусть и кое-что из которого переписывала в тетрадь, поскольку книга подлежала скорому
возврату. Она переписывала тайком от матери, потому что запрет, хоть и не гласный, все же
действовал, и Искра впервые спорила с официальным положением, а значит, и с истиной.
— А я давно все понял, — сказал Сашка, когда она поведала ему о своих сомнениях. —
Есенину просто завидуют, вот и все. И хотят, чтобы мы его забыли.
Такое простое объяснение Искру устроить не могло. А посоветоваться было не с кем, и
она, основательно подумав, решила расспросить при случае Леонида Сергеевича.
В школе царила тишина, словно не было неприятного разговора среди парт
первоклашек, не было чтения крамольных стихов, да и самого вечера у Артема тоже вроде
бы не было. Валентина Андроновна никого больше не вызывала, при встречах милостиво
улыбалась, и Искра решила, что Леонид Сергеевич прав: случилось под горячую руку. Никто
не путал порядок вещей, истины оставались истинами-такими же чистыми, недоступными и
манящими, как восьмитысячники Гималаев. Искра по-прежнему усердно занималась, читала
стихи и неформулярные романы, играла в баскетбол, ходила с Сашей в кино или просто так
и регулярно выпускала стенгазету, поскольку была ее главным редактором.