Page 80 - Этюды о ученых

усомнившимся в единственности этого мира, в абсолютной однозначности его законов был
величайший русский геометр Николай Иванович Лобачевский.
Я много думал: счастлив ли был Лобачевский? Нищее детство. Утонул любимый брат.
Умер любимый сын. Дом сгорел. Интриговали вокруг людишки, мелко, но больно огорчали.
Жена, влюблённая в картёжную игру, истерики с требованием денег. Слепота, отнявшая все
краски у заката его жизни… Но ведь была и весёлая озорная молодость, хохот, скачка верхом
на корове в городском саду. Выносили выговоры, записывали на чёрную доску, даже в
карцер сажали – ему всё нипочём. Была ранняя ревнивая страсть к науке и раннее признание
таланта. Преданные взоры учеников. Спасение университета от холеры. Государем
дарованный перстень. И девочка, ещё не ведающая о картах, лучистая от любви, и сладкое
бессилие от взгляда её…
Ушёл в науку. Изучал солнечную корону, вёл наблюдения во время затмения. Увлёкся
температурными режимами почв, ставил опыты. Но все это не главное, разумеется. Главное
– геометрия. Геометрия витала над всеми делами, над радостями и горестями бытия.
Геометрия давала высшее счастье и самую острую боль. Он постоянно ощущал огромное
нечеловеческое одиночество, недуг неизлечимого непонимания, заговор враждебного
молчания, прорываемый вдруг мерзким пасквилем в булгаринском журнале: «Даже трудно
было бы понять и то, каким образом г. Лобачевский из самой лёгкой и самой ясной в
математике, какова геометрия, мог сделать такое тяжёлое, такое тёмное и непроницаемое
учение… Для чего же писать, да ещё и печатать такие нелепые фантазии?…»
Такая слепота была для него во сто крат страшнее слепоты собственней.
Если верить рапортам, молодой Лобачевский «был по большей части весьма дурного
поведения, оказывался иногда в проступках достопримечательных, многократно подавал
худые примеры для своих сотоварищей, за проступки свои неоднократно был наказываем, но
не всегда исправлялся; в характере оказался упрямым, нераскаянным, часто ослушным и
весьма много мечтательным о самом себе, в мнении получившем многие ложные понятия; в
течение сего времени только по особым замечаниям записан в журнальную тетрадь и
шнурованную книгу тридцать три раза».
Он изменился быстро и резко, и, как часто бывает с натурами яркими, пылкими,
поломав свой нрав, стал не то чтобы угрюмым, а каким-то спокойно невесёлым. Но даже в
профессоре Лобачевском, в Лобачевском-ректоре была какая-то незавершённость характера,
когда ход поступков и направление мыслей не совмещаются с общепринятыми, когда опыты,
проверенные на многих, объявляются необязательными, короче, когда понять человека,
установить его между привычными полюсами добра и зла невозможно. Глядя на
Лобачевского, проницательный наблюдатель отгадал бы сразу, что звания, положение,
ордена, деньги – все это для него лишь зыбкие постройки на не понятой другими тверди
принятых им истин.
Жизнь Лобачевского – Казанский университет. Он стал ректором в 34 года и был
ректором 19 лет. Перед ним прошла целая вереница поколений. Мог ли он запомнить,
выделить хотя бы некоторые лица? В 1845 году к нему пришёл некрасивый скуластый
мальчик, просил перевести его с восточного факультета на юридический. Звали его Лев
Толстой. В год смерти Лобачевского поручик Толстой написал замечательный рассказ
«Метель» и повесть «Два гусара» – уже поднималось солнце его вселенской и вечной славы.
Лобачевский прочесть их не мог: он был слеп. Но хоть слышал ли он о нём, помнил ли?
А Толстой помнил. Он прямо говорил: «Я его отлично помню. Он всегда был таким
серьёзным и настоящим «учёным». Что он там в геометрии делает, я тогда ничего не
понимал, но мне приходилось с ним разговаривать, как с ректором. Ко мне он очень
добродушно относился, хотя студентом я был и очень плохим».
Из Казани Лобачевский уезжал очень редко и неохотно. Был только в Петербурге и
Дерпте, да ещё в 1840 году ездил в Гельсингфорс на торжества тамошнего университета. Два
года спустя благодаря рекомендациям великого Гаусса избран был Николай Иванович
членом-корреспондентом Гёттингенского королевского общества. Лобачевский никогда не