Page 77 - Этюды о ученых

опытов».
Разумеется, в наше время это звучит как нечто само собою разумеющееся. А тогда? О
каких опытах могла идти речь, когда есть уже извечные и непогрешимые ответы Аристотеля
на загадки окружающей нас природы?! О, как трудно ему было! При всех неурядицах в
жизни Леонарда Эйлера насколько счастливее и легче складывалась судьба его открытий.
Эйлер открывал новое, нечто до него неизвестное. Ломоносов почти всегда, открывая нечто
новое, вступал в бой со старым. Здесь требуется не просто гениальность, но и мужество,
упорство, упрямство, наконец, или, как говорил о Ломоносове Г. В. Плеханов, «благородная
упрямка».
Всю жизнь работал на пределе, теперь сказали бы «на износ». В Москву приехал, не
имея в городе ни единого знакомого, спал зимой на возу с рыбой, голодал, потому что денег
не было вовсе. Потом, когда начал учиться, просиживал за книгами не часы – сутки.
Экономил на всём. Из дроби делал палочки свинцовые – ими писал. А то шли с приятелями
на московские пруды дёргать перья у гусей, чтобы не тратить лишнего. Ведь все его
«жалование» во время учёбы – 3 копейки в день, а богатый отец решил, что возьмёт его
измором: денег не посылал и настоятельно требовал его возвращения домой. Недоедал в
молодости постоянно. Меню в Германии – «из нескольких селёдок и доброй порции пива».
Летом 1743 года (за два года до избрания академиком!) писал в Академию наук, что «пришёл
в крайнюю скудость». «Нахожусь болен, и при том, не токмо лекарство, но и дневной пищи
себе купить на что не имею, и денег взаймы достать не могу».
О последних годах жизни его рассказывала племянница Матрёна Евсеевна: «Бывало,
сердечный мой, так зачитается да запишется, что целую неделю не пьёт, не ест ничего, кроме
мартовского (пива) с куском хлеба и масла». Размышления и пылкость воображения сделали
Ломоносова под старость чрезвычайно рассеянным. Он нередко во время обеда вместо пера,
которое по школьной привычке любил класть за ухо, клал ложку, которою хлебал горячее,
или утирался своим париком, который снимал с себя, когда принимался за щи. «Редко,
бывало, напишет он бумагу, чтобы не засыпать её чернилами вместо песку».
Но он всё-таки не был рассеянным кабинетным чудаком. Крупный, позднее полный, но
быстрый, сильный, нрав имел хоть и добрый, весёлый, но крутой, вспыльчивый до ярости.
Когда в Германии разругался с Генкелем – наставником по горному делу, – изрубил и
изорвал в ярости все книги и бушевал так, что привёл «все строение в сотрясение». А когда
однажды задумали его ограбить три матроса на Васильевском острове, он пришёл в такое
негодование, что одного уложил без чувств, другого с разбитым лицом обратил в бегство, а
третьего решил ограбить сам: снял с него куртку, камзол, штаны, связал узлом и принёс
«добычу» домой. Недаром Пушкин замечает: «С ним шутить было накладно».
Став уже признанным, окружённый почётом (раз даже сама государыня Екатерина –
подумать только! – осчастливила визитом!), привычек своих Ломоносов не менял.
Небрежный в одежде, в белой блузе с расстёгнутым воротом, в китайском халате мог
принять и важного сановника, и засидеться с земляком-архангельцем за кружкой холодного
пива, ибо «напиток сей жаловал прямо со льду».
Ломоносов рано постарел, потучнел, подорванное в молодости здоровье часто
изменяло ему. И умер он в общем-то от пустяковой весенней простуды. Сидящему у его
постели академику Штелину сказал: «Друг, я вижу, что должен умереть, и спокойно и
равнодушно смотрю на смерть; жалею только о том, что не мог я совершить всего того, что
предпринимал я для пользы отечества, для приращения наук и для славы Академии, и
теперь, при конце жизни моей, должен я видеть, чего все мои полезные намерения исчезнут
вместе со мною…» Потрясённый известием о смерти Ломоносова, Семён Порошин,
воспитатель 10-летнего Павла I, поспешил во дворец, чтобы сообщить наследнику
российского престола о столь печальном событии.
– Что о дураке жалеть, казну только разорял и ничего не сделал, – бросил в ответ
курносый мальчик.