Page 38 - Бегущая по волнам

поблагодарил, заметив, что не болен от изнурения.
– Ну, все-таки, – заметила она критическим тоном, означавшим, что мое положение
требует обряда. – И вам будет лучше.
Я выпил, сколько мог.
– О, это не по-нашему! – сказал Проктор, опрокидывая остаток в рот.
Тем временем я рассмотрел девушку. Она была темноволосая, небольшого роста,
крепкого, но нервного, трепетного сложения, что следует понимать в смысле порывистости
движений. Когда она улыбалась, походила на снежок в розе. У нее были маленькие
загорелые руки и босые тонкие ноги, производившие под краем юбки впечатление
отдельных живых существ, потому что она беспрерывно переминалась или скрещивала их,
шевеля пальцами. Я заметил также, как взглядывает на нее Тоббоган. Это был
выразительный взгляд влюбленного на божество, из снисхождения научившееся приносить
виски и делать вид, что болит глаз. Тоббоган был серьезный человек с правильным,
мужественным лицом задумчивого склада. Его движения несколько противоречили его
внешности, так, например, он делал жесты к себе, а не от себя, и когда сидел, то имел
привычку охватывать колени руками. Вообще он производил впечатление замкнутого
человека. Четыре матроса „Нырка“ были пожилые люди, хозяйственного и тихого
поведения, в свободное время один из них крошил листовой табак или пришивал к куртке
отпоровшийся воротник; другой писал письмо, третий устраивал в широкой бутылке пейзаж
из песку и стружек, действуя, как японец, тончайшими палочками. Пятый, моложе их и
более живой, чем остальные, часто играл в карты сам с собой, тщетно соблазняя других
принять неразорительное участие. Его звали Больт. Я все это подметил, так как провел на
шкуне три дня, и мой первый день окончился глубоким сном внезапно приступившей
усталости. Мне отвели койку в кубрике. После виски я съел немного вареной солонины и
уснул, открыв глаза, когда уже над столом раскачивалась зажженная лампа.
Пока я курил и думал, пришел Тоббоган. Он обратился ко мне, сказав, что Проктор
просит меня зайти к нему в каюту, если я сносно себя чувствую. Я вышел. Волнение стало
заметно сильнее к ночи. Шкуна, прилегая с размаха, поскрипывала на перевалах. Спустясь
через тесный люк по крутой лестнице, я прошел за Тоббоганом в каюту Проктора. Это было
чистое помещение сурового типа и так невелико, что между столом и койкой мог
поместиться только мат для вытирания ног. Каюта была основательно прокурена.
Тоббоган вышел со мной, затем открыл дверь и исчез, надо быть, по своим делам, так
как послышался где-то вблизи его разговор с Дэзи. Едва войдя, я понял, что Проктор
нуждается в собеседнике: на столе был нарезанный, на опрятной тарелке, копчений язык, и
стояла бутылка. Шкипер не обманул меня тем, что начал с торговли, сказав: „Не слышали ли
вы что-нибудь относительно хлопковых семян?“ Но скоро выяснилась вея моя невинность, а
затем Проктор перешел к самому интересному: разговору снова о моей истории. Теперь он
выражался тщательнее, чем утром, метя, очевидно, на должную оценку с моей стороны.
– Нам надо сговориться, – сказал Проктор, – как действовать против капитана Геза. Я –
свидетель, я подобрал вас, и хотя это случилось единственный раз в моей жизни, один такой
раз стоит многих других. Мои люди тоже будут свидетелями. Как вы говорили, что „Бегущая
по волнам“ идет в Гель-Гью, вы должны будете встретиться с негодяем очень скоро. Не
думаю, чтобы он изменил курс, если даже, протрезвясь, струсит. У него нет оснований
думать, что вы попадете на мою шкуну. В таком случае надо условиться, что вы дадите мне
знать, если разбирательство дела произойдет, когда „Нырок“ уже покинет Гель-Гью. Это –
уголовное дело.
Он стал соображать вслух, рассчитывая дни, и так как из этого ничего не вышло,
потому что трудно предусмотреть случайности, я предложил ему говорить об этом в Гель-
Гью.
– Ну вот, это еще лучше, – сказал Проктор. – Но вы должны знать, что я за вас, потому
что это неслыханно. Бывало, что людей бросали за борт, но не ссаживали, по крайней мере –
как на сушу – за сто миль от берега. Будьте уверены, что ваша история прогремит всюду, где