Page 39 - Бегущая по волнам

ставят паруса и бросают якорь. Гез – конченный, человек, я говорю правду. Он лишился
рассудка, если смог поступить так. Однако нам следует теперь выпить, без чего спасение
неполное. Теперь вы – как новорожденный и примете морское крещение. Удивляюсь вам, –
заметил он, наливая в стаканы. – Я удивлен, что вы так спокойны. Клянусь, у меня было
впечатление, что вы подымаетесь на „Нырок“, как в собственную квартиру! Хорошо иметь
крепкие нервы. А то…
Он поставил стакан и пристально посмотрел на меня.
– Слушаю вас, – сказал я. – Не бойтесь говорить, о чем вам будет угодно.
– Вы видели девушку, – сказал Проктор. – Конечно, нельзя подумать ничего, за что …
Одним словом, надо сказать, что женщина на парусном судне – исключительное явление. Я
это знаю.
Он не смутился и, как я правильно понял, считал неприятной необходимостью
затронуть этот вопрос после истории с компанией Геза. Поэтому я ответил немедленно:
– Славная девушка; она, может быть, ваша дочь?
– Почти что дочь, если она не брыкается, – сказал Проктор. – Моя племянница. Сами
понимаете, таскать девушку на шкуне, – это значит править двумя рулями, но тут она не
одна. Кроме того, у нее очень хороший характер. Тоббоган за одну копейку получил капитал,
так можно сказать про них; и меня, понимаете, бесит, что они, как ни верти, женятся рано
или поздно; с этим ничего не поделаешь.
Я спросил, почему ему не нравится Тоббоган.
– Я сам себя спрашивал, – отвечал Проктор, – и простите за откровенность в семейных
делах, для вас, конечно, скучных… Но иногда… гм… хочется поговорить. Да, я себя
спрашивал и раздражался. Правильного ответа не получается. Откровенно говоря, мне
отвратительно, что он ходит вокруг нее, как глухой и слепой, а если она скажет: „Тоббоган,
влезь на мачту и спустись головой вниз“, – то он это немедленно сделает в любую погоду.
По-моему, нужен ей другой муж. Это между прочим, а все пусть идет, как идет.
К тому времени ром в бутылке стал на уровне ярлыка, и оттого казалось, что качка
усилилась. Я двигался вместе со стулом и каютой, как на качелях, иногда расставляя ноги,
чтобы не свернуться в пустоту. Вдруг дверь открылась, пропустив Дэзи, которая, казалось,
упала к нам сквозь наклонившуюся на меня стену, но, поймав рукой стол, остановилась в
позе канатоходца. Она была в башмаках, с брошкой на серой блузе и в черной юбке. Ее
повязка лежала аккуратнее, ровно зачеркивая левую часть лица.
– Тоббоган просил вам передать, – сказала Дэзи, тотчас вперяя в меня одинокий
голубой глаз, – что он простоит на вахте сколько нужно, если вам некогда. – Затем она
просияла и улыбнулась.
– Вот это хорошо, – ответил Проктор, – а я уж думал, что он ссадит меня, благо есть
теперь запасная шлюпка.
– Итак, вы очутились у нас, – молвила Дэзи, смотря на меня с стеснением. – Как
подумаешь, чего только не случается в море!
– Случается также, – начал Проктор и, обождав, когда из бесконечного запаса улыбок
на лице девушки распустилась новая, выжидательная, закончил: – Случается, что (она)
уходит, а (они) остаются.
Дэзи смутилась. Ее улыбка стала исчезать, и я, понимая как должно быть ей любопытно
остаться, сказал:
– Если вы имеете в виду только меня, то, кроме удовольствия, присутствие вашей
племянницы ничего не даст.
Заметно довольный моим ответом, Проктор сказал:
– Присядь, если хочешь.
Она села у двери в ногах койки и прижала руку к повязке.
– Все еще болит, – сказала Дэзи. – Такая досада! Очень глупо чувствуешь себя с
перекошенной физиономией.
Нельзя было не спросить, и я спросил, чем поврежден глаз.