Page 77 - Бегущая по волнам

будет выпущено из порта, пока права Сениэлей не установит портовый суд, а для этого
необходимо снестись с Брауном.
– Я не понимаю, – сказала Биче, задумавшись, – каким образом получилось такое
грозное и грязное противоречие. С любовью был построен этот корабль. Он возник из
внимания и заботы. Он был чист. Едва ли можно будет забыть о его падении, о тех историях,
какие произошли на нем, закончившись гибелью троих людей: Геза, Бутлера и Синкрайта,
которого, конечно, арестуют.
– Вы были очень испуганы?
– Нет. Но тяжело видеть мертвого человека, который лишь несколько минут назад
говорил как в бреду и, вероятно, искренне. Мы почти приехали, так как за этим поворотом,
налево, тот дом, где я живу.
Я остановил экипаж у старых каменных ворот с фасадом внутри двора и простился.
Девушка быстро пошла внутрь; я смотрел ей вслед. Она обернулась и, остановясь,
пристально посмотрела на меня издали, но без улыбки. Потом, сделав неопределенное
усталое движение, исчезла среди деревьев, и я поехал в гостиницу.
Было уже два часа. Меня встретил Кук, который при дневном свете выглядел теперь
вялым. Цвет его лица далеко уступал розовому сиянию прошедшей ночи. Он был или
озабочен, или в неудовольствии, по неизвестной причине. Кук сообщил, что привезли мои
вещи. Действительно, они лежали здесь, в полном порядке, с письмом, засунутым в щель
чемодана. Я распечатал конверт, оказавшийся запиской от Дэзи. Девушка извещала, что
«Нырок» уходит в обратный путь послезавтра, что она надеется попрощаться со мной,
благодарит за книги и просит еще раз извинить за вчерашнюю выходку. «Но это было
смешно, – стояло в конце. – Вы, значит, видели еще одно такое же платье, как у меня. Я
хотела быть скромной, но не могу. Я очень любопытна. Мне нужно вам очень много
сказать».
Как я ни был полон Биче, мое отношение к ней погрузилось в дым тревоги и
нравственного бедствия, испытанного сегодня, разогнать которое могло только дальнейшее
нормальное течение жизни, а потому эта милая и простая записка Дэзи была как ее улыбка. Я
словно услышал еще раз звучный, горячий голос, меняющийся в выражении при каждом
колебании настроения. Я решил отправиться на «Нырок» завтра утром. Тем временем
состояние Кука начало меня беспокоить, так как он мрачно молчал и грыз ногти – привычка,
которую ненавижу. Встретившись глазами, мы довольно долго осматривали друг друга, пока
Кук, наконец, не вышел из тягостного момента глубоким вздохом и кратким упоминанием о
черте. Соболезнуя, я получил ответ, что у него припадок неврастении.
– Как я вам себя рекомендовал, это все верно, – говорил Кук, бешено разламывая
коробку, – то есть что я сплетник, сплетник по убеждению, по призванию, наконец – по
эстетическому уклону. Но я также и неврастеник. За завтраком был разговор об орехах. У
одного человека червь погубил урожай. Что, если бы это случилось со мной? Мои сады! Мои
замечательные орехи! Не могу представить в белом сердце ореха – червя, несущего пыль,
горечь, пустоту. Мне стало грустно, и я должен отправиться домой, чтобы посмотреть,
хороши ли мои орехи. Мне не дает покоя мысль, что их, может быть, грызут черви.
Я высказал надежду, что это пройдет у него к вечеру, когда среди толп, музыки, затей и
цветов загремит карнавальное торжество, но Кук отнесся философически.
– Я смотрю мрачно, – сказал он, шагая по комнате, засунув руки за спину и смотря в
пол. – Мне рисуется такая картина. В мраке расположены сильно озаренные круги, а между
ними – черная тень. На свет из тени мчатся веселые простаки. Эти круги – ловушки. Там
расставлены стулья, зажжены лампы, играет музыка и много хорошеньких женщин. Томный
вальс вежливо просит вас обнять гибкую талию. Талия за талией, рука за рукой наполняют
круг звучным и упоительным вихрем. Огненные надписи вспыхивают под ногами
танцующих; они гласят: «Любовь навсегда!» – «Ты муж, я жена!» – «Люблю и страдаю и
верю в невозможное счастье!» – «Жизнь так хороша!» – «Отдадимся веселью, а завтра – рука
об руку, до гроба, вместе с тобой!..». Пока это происходит, в тени едва можно различить