Page 132 - Белый пароход

удержива-ясь от громких рыданий, она то и дело зажимала себе рот ладонью. И в те минуты им
удалось переброситься несколькими словами.
— Где он? — тихо шепнула Догуланг, торопливо перекладывая ребенка от одной груди к
другой, хотя понимала, что Алтун не могла знать того, чего не знала она сама.
— Не знаю, — ответила та в слезах. — Думаю, далеко.
— Только бы! Только бы! — взмолилась Догуланг. Прислужница горько покивала в ответ. Обе
они думали об одном — только бы удалось сотнику Эрдене скрыться, ускакать подальше, исчез-
нуть с глаз долой.
За юртой послышались шаги, голоса:
— Ну, тащи их! Волоки!
Вышивальщица в последний раз прижала ребенка, горестно вдохнула его сладковатый запах
и дрожащими руками передала его прислужнице:
— Пока проживет, присмотри…
— Не думай об этом! — Алтун захлебнулась от комка слез и больше уже не могла сдерживать-
ся. Зарыдала громко и отчаянно.
И тут жасаулы поволокли их наружу.
Солнце уже поднялось над степью, зависнув над горизонтом. Со всех сторон за скоплением
войск и обозов, готовых двинуться в поход после казни вышивальщицы, простирались сарозеки
— великие степные равнины. На одном из холмов сиял золотистый паланкин хагана. Выходя из
юрты, Догуланг успела увидеть краем глаза этот паланкин, в котором сидел сам хаган —
недосту-пный, как Бог, а вокруг паланкина развевались на степном ветерке расшитые ее же
руками знамена с огнедышащими драконами.
Чингисхану, восседавшему под балдахином, все было хорошо видно с того холма — и степь, и
войско, и обозный люд, а в вышине, как всегда, плыла над его головой верная белая тучка.
Казнь вышивальщицы задерживала в то утро поход. Но следовало сделать одно, чтобы
продолжить другое. Предстоящая казнь была не первой и не последней казнью в его присутствии
— самые различные случаи ослушания карались именно таким способом, и всякий раз хаган
убеждался, что прилюдная казнь необходима для повиновения народа единому, верховным
лицом установленно-му порядку, поскольку и страх, и низменная радость, что насильственная
смерть постигла не тебя, заставляет людей воспринимать страшную кару как должную меру
наказания и потому не только оправдывать, но и одобрять действия власти.
И в этот раз, когда вышивальщицу вывели из юрты и заставили ее взойти на повозку для
позорного объезда, люди, как рой, загудели, задвигались. На лице же Чингисхана не дрогнул ни
один мускул. Он сидел под балдахином в окружении развевающихся знамен и застывших у древ-
ков, словно каменные истуканы, кезегулов. Объявленная казнь на то и была рассчитана —
всякий да будет знать — даже малейшая помеха на пути великого похода на Запад недопустима.
В душе хаган понимал, что мог бы не прибегать к столь жестокой расправе над молодой
женщиной, мате-рью, мог бы помиловать ее, но не видел в том резона — всякое великодушие
всегда оборачивает-ся худо — власть слабеет, люди наглеют. Нет, он ни в чем не раскаивался,
единственное, чем он был недоволен, — что так и не удалось выявить, кто же был возлюбленным
этой вышивальщицы.
А она, приговоренная к смерти через повешение, уже следовала на повозке перед строем
войска и обозов, в разодранном на груди платье, с растрепанными волосами — черные густые
космы, сияющие угольным блеском на утреннем солнце, скрывали ее бескровное, бледное лицо.
Догуланг, однако, не склонила головы, смотрела вокруг опустошенным, скорбным взглядом, —
теперь ей нечего было утаивать от других. Да, вот она, возлюбившая мужчину больше жизни
своей, вот ее запретное дитя, рожденное от этой любви!