Page 128 - Белый пароход

С той минуты он уже не ввязывался в бой. Посадив вызволенную из плена жену в повозку,
повернул назад, пытаясь совладать с собой, чтобы не высказать сразу то, что прожгло его. И
мучился потом всю жизнь. Понимал — не по своей воле оказалась жена в руках врагов. И, тем не
менее, какой ценой удалось ей не пострадать? Ведь ни один волос с ее головы не упал. Судя по
всему, Бортэ в плену не была мученицей, нельзя было сказать, что вид у нее был
настрадавшийся. Нет, и потом откровенного разговора об этом у них не возникало.
Когда те немногочисленные меркиты, которым не удалось после разгрома откочевать в другие
страны или в труднодоступные места, уже не представляли ни малейшей опасности, когда они
пошли в пастухи и прислугу, превратились в рабов, никому не понятна была неумолимая
жестокость мести Темучина, к тому времени ставшего уже Чингисханом. В результате все те
меркиты, которые не сумели бежать, были перебиты. И никто из них не мог уже сказать, что
имел какое-либо отношение к его Бортэ в бытность ее в меркитском плену.
Позже у Чингисхана было еще три жены, однако ничто не могло залечить боль от того
первого, жестокого удара судьбы. Так и жил хаган с этой болью. С этой кровоточащей, хоть и
никому не ведомой, душевной раной. После того как Бортэ родила первенца — сына Джучи, —
Чингисхан скрупулезно вычислял, получалось — могло быть и так, и эдак, ребенок мог быть и
его, и не его сыном. Кто-то, так и оставшийся неизвестным, нагло посягнувший на его честь,
лишил его на всю жизнь покоя.
И хотя тот, другой неизвестный, от которого родила в походе вышивальщица знамен, не имел
к хагану никакого отношения, кровь властелина вскипела.
Человеку порой так мало надо, чтобы в мгновение ока мир для него нарушился, перекосился
и стал бы не таким, как был только что — целесообразным и цельно воспринимаемым… Именно
такой переворот произошел в душе великого хагана. Все вокруг оставалось таким же, каким
было до известия. Да, впереди гарцевали на вороных конях знаменосцы с развевающимися
драконовы-ми знаменами; под его седлом шел, как всегда, иноходец Хуба; рядом и позади на
отличных скакунах почтительно поспешала свита; вокруг держалась верная стража — отряды
«полутысяч-ников»-кезегулов; на всем пространстве, насколько мог охватить взгляд, двигались
по степи войсковые тумены — разящая мощь, и тысячные обозы — их опора. А над головой, над
всем этим людским потоком плыло по небу верное белое облако, то самое, что с первых дней
похода свидетельствовало о покровительстве Верховного Неба.
Все было, казалось, прежним, и однако, нечто в мире сдвинулось, изменилось, вызывая в
хагане постепенно нарастающую грозу. Стало быть, кто-то не внял его воле, стало быть, кто-то
посмел свои необузданные плотские страсти поставить выше его великой цели, стало быть, кто-
то умышленно пошел против его повеления! Кто-то из его конников больше алкал женщину в
постели, нежели жаждал безупречно служить, неукоснительно повиноваться хагану! И какая-то
ничтожная женщина, вышивальщица — разве после нее некому будет вышивать? — пренебрегая
его запретом, решилась родить, когда все другие обозные женщины закрыли свои чрева от
зачатий до особого его разрешения!..
Эти мысли глухо прорастали в нем, как дикая трава, как дикий лес, затемняя злобой свет в
глазах, и хотя он понимал, что случай в общем-то ничтожный, что следовало бы не придавать
ему особого значения, другой голос, властный, сильный, все более ожесточенно настаивал,
требовал сурового наказания, казни ослушников перед всем войском и все больше заглушал и
оттеснял иные мысли.
Даже неутомимый иноходец Хуба, с которого хаган в тот день не слезал, почувствовал точно
бы дополнительную тяжесть, все более увеличивающуюся, и неутомимый иноходец, всегда
мчащийся ровно, как стрела, покрылся мыльной пеной, чего с ним прежде не случалось.