Page 127 - Белый пароход

войске повсюду, возникая, как загодя разводимые костры, раньше, чем появлялся он сам, на
лагерных стоянках, в движущейся коннице, в сражениях и на пирах. Вот и сейчас — впереди
гарцевали знаменосцы, осеняя его путь. Он шел походом на Запад с тем, чтобы установить там
свои стяги, отшвырнув на истоптание чужие знамена. Так оно и будет… Ничто и никто не посмеет
встать на его пути. И любое, даже малейшее неповиновение кого-либо из идущих с ним на
покорение мира будет пресекаться не иначе как смертной карой. Кара ради повиновения —
таково неизменное орудие власти одного над многими.
Но в случае с этой вышивальщицей повинна не только она, но и еще кто-то, безусловно,
находящийся в обозах или в войске… Но кто он?..
С этого часа Чингисхан омрачился, что было заметно по его окаменевшему лицу, тяжелому
взгляду немигающих рысьих глаз и напряженной, как против ветра, посадке в седле. Но никто из
осмеливавшихся приблизиться к нему по неотложным делам не знал, что омрачился хаган не
столько потому, что обнаружился вызывающий факт непослушания какой-то вышивальщицы и ее
неизвестного возлюбленного, сколько потому, что случай этот напомнил ему совсем другую
историю, оставившую горький, неизгладимый, постыдный след в его душе.
И снова, кровоточа, обжигая душу, припомнилось ему пережитое в молодости, когда он еще
носил свое исконное имя Темучин, когда никто еще не мог предположить, что в нем, сироте,
безотцовщине Темучине, грядет Повелитель Четырех Сторон Света, когда и сам он еще не
помышлял ни о чем подобном. Тогда, в далекой молодости, пережил он трагедию и позор.
Молодая, посватанная родителями еще с детства, жена его Бортэ в дни медового месяца была
похищена при набеге соседнего племени меркитов, и, пока он сумел отбить ее в ответном набеге,
прошло немало дней, много дней и ночей, подсчитывать которые с точностью у него не хватало
сил и теперь, когда он шел с многотысячным войском на завоевание Запада, дабы утвердить и
сделать навеки недосягаемым на троне мирового господства свое имя, дабы все затмить и… все
забыть.
В ту далекую ночь, когда подлые меркиты беспорядочно бежали после трехдневной
кровопролитной схватки, когда они бежали, бросив табуны и стойбища, бежали под страшным,
беспощадным натиском, только бы спасти свои жалкие жизни, от возмездия, когда исполнилась
клятва мести, в которой было сказано:
…Древнее, издалека видное свое знамя Я окропил перед походом кровью жертвы, В свой
низко рокочущий, обтянутый Воловьей кожей барабан я ударил.
На своего черногривого бегунца я сел верхом.
Свой стеганый панцирь я надел.
Свой грозный меч я в руки взял.
С удит-меркитами я буду биться до смерти…
Весь народ меркитский я истреблю до мальца, Пока их земли не станут пустыми…
когда эта страшная клятва исполнилась сполна в ночи, оглашенной криками и воплями, среди
бегущих в панике, среди преследуемых удалялась крытая повозка. «Бортэ! Бортэ! Где ты?
Бортэ!» — кричал и звал Темучин в отчаянии, кидаясь по сторонам и нигде ее не находя, и когда
наконец он настиг крытую повозку и его люди перебили с ходу возниц, то Бортэ откликнулась на
зов: «Я здесь! Я Бортэ!» — и спрыгнула с повозки, а он скатился с коня, и они бросились друг
другу навстречу и обнялись во тьме. И в то мгновение, когда молодая жена оказалась в его
объятиях, целая и невредимая, он ощутил, как неожиданный удар в сердце, незнакомый чуждый
запах, долж-но быть, крепко прокуренных усов, оставшийся от чьего-то прикосновения на ее
теплой, гладкой шее, и замер, прикусив губы до крови. А вокруг шла схватка, битва, расправа
одних над другими…