Page 129 - Белый пароход

Молча и грозно продолжал путь Чингисхан. И хотя, казалось бы, ничто не нарушало похода,
ничто не мешало движению степной армады на Запад, осуществлению его великих замыслов
покорения мира, нечто, однако, произошло: какой-то незримый, крохотный камешек покатился с
незыблемой горы его повелений. И это не давало ему покоя. Он думал об этом в пути, это его
беспокоило, как заноза под ногтем, и, думая все время об одном, он все больше раздражался на
своих приближенных. Как они посмели доложить ему только теперь, когда женщина уже родила,
а где они были прежде, куда они смотрели, разве так трудно было заметить беременную? И тогда
разговор был бы другой — погнали бы ее в три шеи, как собаку блудливую. А теперь как быть?
Когда ему доложили о случившемся, он резко спросил вызванного для объяснений нойона,
отвечающего за обозы, — как так могло случиться, что все это оставалось незамеченным, пока
вышивальщица не родила, пока не был услышан верными людьми плач новорожденного? Как
могло случиться такое? На что нойон невразумительно отвечал, что-де вышивальщица знамен, по
имени Догуланг, жила в отдельной юрте, всегда на отшибе, ни с кем не общалась, ссылаясь на
занятость, имела свою повозку, при ней состояла прислужница, а когда к ней приходили по
делам, то вышивальщица сидела, обернутая ворохом тканей, обычно шелками вышиваемых
знамен. И люди думали, что делает она это просто для красоты, поскольку любит наряжаться. И
потому трудно было разглядеть, что она беременна. Кто отец новорожденного — неизвестно.
Вышиваль-щицу еще пока не допрашивали. Прислужница же твердит, что ничего не знает. Пойди
ищи ветра в поле…
Чингисхан с досадой думал о том, что эта история недостойна его высокого внимания, но
поскольку запрет на деторождение установлен им самим и поскольку каждый из войсковых
старшин, боясь за свою голову, спешил донести о случившемся вышестоящему, то он, хаган,
оказался заложником собственного высочайшего повеления. Отступить от своего повеления он
не мог. И кара была неминуема…
Около полуночи сотник Эрдене, сославшись на спешные поручения, сказал, что направляется
к тысячному, но то был лишь повод выйти из лагеря, чтобы той же ночью бежать вместе со своей
возлюбленной. Он не знал еще, что хагану уже все известно, не знал, что бежать ему с Догуланг
и ребенком не удастся.
Ведя запасного коня в поводу, точно охотничью собаку на привязи, сотник Эрдене благопо-
лучно обошел лагеря и, приближаясь к обозу, вблизи которого обычно располагалась юрта
Догуланг, молил Бога лишь об одном — чтобы не напороться вдруг на нойонский объездной
дозор. Нойонский дозор — самый придирчивый и жестокий, если вдруг заметит кого-нибудь из
конников нетрезвым, выпившим случаем молочной водки, никогда не пощадит, заставит
впрячься в повозку вместо коня, а возница будет погонять кнутом…
Покинув свою сотню, уходя в бега, Эрдене знал, что, если его поймают, ему грозит высшая
кара — удушение кошмой или предание смерти через повешение. Другой исход мог быть лишь в
случае, если удастся бежать, уйти в далекие края, в иные страны.
Ночь в степи и в этот раз стояла лунная. Повсюду располагались лагеря, табуны, повсюду
вповалку у тлеющих костров спали воины. Среди такого количества людей и обозов мало кому
было дела до того, кто куда передвигается. На это и рассчитывал сотник Эрдене, и ему с
Догуланг и сыном удалось бы бежать, если бы не судьба…
Что случилась беда, он понял тотчас же, как приблизился к табору мастеровых. Соскочив с
седла, сотник замер в тени коней, крепко держа их под уздцы. Да, случилась беда! Возле
крайней юрты горел большой костер, освещая округу тревожно полыхающим светом. С десяток
верховых жасаулов, громогласно переговариваясь, топтались возле костра на конях. Те, что
спешились, их было человека три, запрягали повозку, ту самую, на которой они с Догуланг
собирались бежать этой ночью. Потом Эрдене увидел, как жасаулы вывели из юрты Догуланг с